class="poem">
Видишь, скелеты жонглируют, стоя на плечах друг у дружки!
Проповедуют, борются, играют в футбол!
Крошечные бегуны, прыгуны,
Крошечные скелеты, прыгают и падают.
Тебе и не снилось, что смерть может сморщиться до таких размеров!
И песня была правдива. Куда бы ни посмотрели мальчики, повсюду – крошечные акробаты, эквилибристы, баскетболисты, священники, жонглеры, клоуны, но в виде скелетов, рука об руку, плечом к плечу, и все умещаются на ладони.
А на подоконнике целый крошечный джаз-банд – скелет-трубач, скелет-барабанщик, скелет-тромбонист, не больше столовой ложки, и скелет-дирижер в пестрой шапке, с дирижерской палочкой, а из крошечных духовых инструментов льется тонюсенькая музыка.
Никогда еще мальчикам не доводилось видеть столько… костей!
– Кости! – хохотали все. – O, милые кости!
Песнопение удалялось:
Держи в руках мрачное празднество,
Кусай, глотай и выживай,
Прочь из черного туннеля El Dia de Muerte —
И радуйся, скажи спасибо, что… живой!
Calavera… Calavera…
Газеты в черных рамках порхали на ветру, как белое погребение.
Мексиканские мальчики убегали по холму к своим семьям.
– Как странно, непонятно, – шептал Том.
– Что странно? – спросил Ральф, касаясь его локтя.
– Мы в Иллинойсе забыли, что это значит. В нашем городе этой ночью умерших не вспоминают. Никто не вспоминает. Никому нет дела. Никто не идет к ним посидеть, поговорить. Это и есть одиночество. Вот что печально. А здесь… другое дело. И весело, и грустно. Сплошные петарды и игрушечные скелеты на площади, а на кладбище всех мексиканских усопших навещают семьи с цветами, свечами, пением и леденцами. Почти как на День благодарения, так? И все садятся за стол, но только половина может есть, но это не в счет, главное, они вместе. Это как держаться за руки во время спиритического сеанса с друзьями, но некоторых из них нет с нами. Эх, Ральф.
– Да, – сказал Ральф, кивая из-под маски. – Жаль.
– Эй, смотрите, смотрите, – сказал Джей-Джей.
Все посмотрели.
На вершине кургана из белых сахарных черепов лежал один с именем ПИПКИН.
Дражайший череп Пипкина, но нигде посреди разрывов, пляшущих костей и летающих черепов не было ни малейшего намека, пылинки, стона или тени Пипкина.
Они уже так привыкли к внезапным фантастическим появлениям Пипа то на стене Нотр-Дама, то из золотого саркофага, что не могли дождаться, когда же он выскочит из холмика сахарных черепов, как чертик из табакерки, разбрасывая бинты и выкрикивая скорбные песнопения.
Но нет. Пип не появился. Вот это неожиданность.
А может, никогда уже не появится.
Мальчики поежились. Холодный ветер нагнал туману с озера.
На темной ночной улице из-за угла вышла женщина, неся на плечах сдвоенные чаши тлеющих угольев, насыпанных горкой. На ветру из пышущих жаром розовых холмиков вылетали и рассеивались искры-светлячки. Там, где ступали ее босые ноги, оставался след затухающих искорок. Молчаливо, шаркая ногами, она свернула за угол, в переулок, и исчезла.
Вслед за ней мужчина непринужденно, без усилий нес на голове маленький гроб.
Ящик был сколочен из простой белой древесины. По бокам и сверху были прибиты дешевые серебристые розетки, домотканый шелк и бумажные цветы.
В ящике лежал…
Мальчики вытаращились на похоронную процессию из двух человек. Двое, думал Том. Мужчина и ящик, и нечто внутри.
Высокий мужчина со скорбным лицом, уравновешивая гроб на макушке, прошагал в церковь по соседству.
– Это… – запнулся было Том. – Это снова Пип там, в ящике?
– А как ты думаешь, мальчик? – спросил Саван-де-Саркофаг.
– Не знаю, – всхлипнул Том. – Я только знаю, что с меня хватит. Ночь слишком затянулась. Я всего насмотрелся. Я всё узнал, черт возьми, всё!
– Да! – сказали все, сбиваясь в кучу и дрожа.
– И нам надо домой, разве нет? А Пипкин? Где он? Он жив или мертв? Мы можем его спасти? Он пропал? Мы опоздали? Как нам быть?
– Как! – вскричали все, и те же вопросы вырывались из их уст, стояли в их глазах. Они все ухватились за Саван-де-Саркофага, как бы стремясь выпытать у него ответы, вырвать из его локтей.
– Как нам быть?
– Чтобы спасти Пипкина? Последнее усилие. Взгляните-ка на это дерево!
На дереве ветер дюжинами раскачивал пиньяты [1] – дьяволов, призраков, черепа, ведьмаков.
– Разбейте свою пиньяту, мальчики!
Им вручили палки.
– Лупите!
С шумом-гамом они принялись лупить. Пиньяты полопались.
Из пиньяты-скелета вырвался наружу ливень из тысяч листиков со скелетами. Они обрушились на Тома. Ветер унес прочь листья, скелеты и Тома.
Из пиньяты-мумии вывалились сотни хрупких египетских мумий, взвились в небеса, увлекая за собой Ральфа.
И так каждый мальчик колотил и раскалывал пиньяты, выпуская наружу мелкие гнусные подобия самого себя, и дьяволы, ведьмы, призраки с воплями-визгами хватали мальчишек, и те, кувыркаясь, уносились в небеса, а Саван-де-Саркофаг хохотал им вслед.
Они отскакивали от стен в переулках города. Камнями, блинчиками-лягушками, летели вприпрыжку по поверхности озера…
…чтобы приземлиться кучей-малой коленей и локтей на очередном холме. Они сели.
Они очутились на заброшенном, безлюдном темном кладбище. Только могильные плиты, словно огромные свадебные торты, посыпала сахарной пудрой старая луна.
Они наблюдали, как тихо, непринужденно, стремительно Саван-де-Саркофага приземлился прямо на ноги. Он дотянулся до железной перекладины в земле. Потянул на себя. Заскрежетали петли, и распахнулась дверца люка.
Мальчики подошли к краю большой впадины.
– Кот… – заикаясь, сказал Том. – Котокомбы?
– Катакомбы, – подсказал Саван-де-Саркофаг.
В сухие пыльные недра вела лестница.
Мальчики сглотнули слюну.
– Пип там?
– Идите и приведите его, мальчики.
– Он один?
– Нет. С ним еще кое-кто. Кое-что.
– Кто первый?
– Только не я!
Молчание.
– Я, – сказал наконец Том.
Он поставил ступню на первую ступеньку. Погрузился в землю. Еще шаг. И вдруг исчез.
Остальные – следом.
Они спускались по лестнице гуськом, и с каждым шагом темнота сгущалась, и молчание становилось более гробовым, и ночь становилась глуше и чернее, и тени дожидались и склонялись со стен, и странные создания, казалось, ухмылялись им из длинной пещеры, которая ждала в глубине. Летучие мыши висели гроздьями над головой и пищали тонюсенькими голосками, неуловимыми для уха. Только собаки их слышали, приходя в бешенство, лезли вон из шкур и убегали прочь. С каждым шагом отдалялся город, и земля, и все добрые люди на земле. Даже кладбище наверху казалось далеким. Стало тоскливо. И так одиноко, что они чуть не расплакались.
Ибо с каждым шагом вниз по лестнице они на мириады миль отдалялись от жизни, теплой постели, уютных свечек, маминого голоса, папиного кашля в ночи после
