Дальше на восток из морских вод еще высовывались несколько пиков той высокой горной гряды, что пересекала северную прибрежную равнину. Это был мощный пик Дикайос, или Христос Справедливый, который прежде обозревал сверху вниз деревни на северном склоне. Теперь он превратился в маленький островок, и никому не удалось вовремя забраться на его вершину.
Что-то подобное, должно быть, имело место и в давно минувшие времена, когда море возле земли, где я родился, теснимое полуостровом Халкидики, вздыбилось и атаковало сушу; в те времена, когда воды внутреннего моря нашли себе выход через горловину Теспе, этот могучий катаклизм оставил свой след даже на стенах самого дома богов Олимпа, пощадив лишь мистера и миссис Девкалион[6], которые благодаря богам остались на плаву, чтобы сотворить миф и рассказать его людям.
— Вы жили здесь, — сказал Миштиго. Я кивнул.
— Однако родились вы в деревне Макриница среди холмов Фессалии.
— Да.
— А поселились здесь.
— Ненадолго.
— «Дом» — идея всемирная, — сказал он, — я высоко ее чту.
— Благодарю.
Я продолжал смотреть вниз, на то, что было под нами, сходя с ума от боли и горечи. А затем возникла пустота.
Если долго не бывать в Афинах, город внезапно оказывается столь мне близок, что это всегда бодрит, иногда обновляет, а порой и возбуждает. Как-то Фил читал мне строки одного из последних великих греческих поэтов Яоргаса Сефериса, дабы поддержать то, что относил к моей Греции: «Страна, которой нет у нас больше, нет и у вас», — он имел в виду веганцев. Когда я на это заметил, что во времена Сефериса никаких веганцев в наличии не было, Фил возразил, что-де поэзия существует независимо от времени и пространства и в ней только тот смысл, который вкладывает в нее читатель. Хотя я никогда не был убежден, что лицензия на право заниматься литературой тоже подходит для путешествия во времени, у меня были другие причины не соглашаться с ним и не считать, что поэтические тексты универсальны.
Это наша страна. Готы, гунны, болгары, сербы, франки, турки, а позднее веганцы так и не отринули ее от нас. Люди, я выжил. Афины и я — мы вместе изменились, до какой-то степени. Однако материковая Греция есть материковая Греция, и она для меня неизменна. Попробуйте ее отобрать, кто бы вы ни были, и мои клефты скрытно выйдут на холмы, как хтонические мстители древности. Вы уйдете, а холмы Греции останутся, ничуть не изменившись, с их запахом паленой кости, когда пекут на огне козью ляжку, с примесью крови и вина, со вкусом очищенного миндаля и холодного вина по вечерам и с дневными небесами — такими же ярко-голубыми, как глаза какого-нибудь божества. Посмейте только тронуть все это.
Вот почему я полон бодрости, когда возвращаюсь, и, снова ощущая за спиной годы и годы, я испытываю то же самое чувство и за всю Землю. Вот почему я сражался, вот почему я убивал и бомбил, вот почему я шел также на всяческие ненаказуемые бухгалтерские ухищрения, чтобы не дать веганцам раскупить Землю, и так заговор за заговором, пренебрегая правительством-в-отсутствии, там, на Тайлере. Вот почему под другим именем я полез в эту большую машину гражданской службы, что заправляет здесь, на планете, — и вот почему, в частности, эти Искусства, Памятники и Архивы. Тут в ожидании грядущих событий я мог сражаться за сохранение того, что еще осталось.
Вендетта Редпола напугала экспатриантов равно так же, как и веганцев. Последние не могли взять в толк, что потомки тех, кто выжил после Трех Дней, не будут с готовностью уступать свои лучшие прибрежные районы под веганские курорты и отдавать своих сынов и дочерей для работы на иноземцев; так же как не будут водить веганцев на экскурсии по руинам своих городов, показывая для развлечения гостей достопримечательности. Вот почему наша Контора для большей части ее служащих является как бы отделом службы иностранных дел.
С призывом вернуться мы обращались к тем потомкам, чьи колонии были на Марсе и Титане, однако никто не вернулся. Они выросли там в тиши и спокойствии, далекие от проблем нашей культуры, которую мы считали отправной точкой возрождения. Они перестали быть землянами. Они бросили нас.
Однако «де юре» их интересы представляло правительство Земли, законно выбранное отсутствующим большинством, — а может, также и «де факто», если бы до того дошло. Пожалуй что так. Я надеялся, что до этого никогда не дойдет.
Более чем полвека имел место пат. Никаких новых веганских курортов, никаких новых выступлений Редпола. Так же как и никакого Возвращенства. Но скоро последует новый виток. Это носится в воздухе — если Миштиго действительно инспектирует.
Так вот, я вернулся в Афины в мрачный день во время холодного моросящего дождя, когда город растрясло и переиначило последними подвижками земной коры, и голова моя была в вопросах, а тело в ранах, но я был бодр. Национальный Музей по-прежнему стоял между Тоссизой и Василеос Ираклиу, Акрополь был разрушен еще больше, чем я помнил, и гостиница «Садовый Алтарь» — в прошлом старый королевский дворец — там, на северо-западной стороне Национальных Садов, наискосок от площади Синтагма, — гостиница эта пострадала от землетрясения, но осталась на своем месте и действовала, несмотря ни на что.
Мы вошли и зарегистрировались.
Как Комиссару по Искусствам, Памятникам и Архивам, мне было оказано особое внимание: я получил номер № 19.
Он оказался не таким, каким я его оставил. Теперь здесь было чисто и опрятно. Маленькая металлическая табличка на двери гласила: «В этом номере был штаб Константина Карагиозиса в период основания Редпола и Восстания Возвращенцев». На спинке кровати красовалась надпись: «На этой кровати спал Константин Карагиозис». В длинной узкой передней комнате на дальней стене я заприметил еще одну табличку. Там было сказано: «Это пятно на стене осталось от бутылки с напитком, которую Константин Карагиозис швырнул во время празднования бомбардировки Мадагаскара».
Хотите — верьте, хотите — нет.
«Константин Карагиозис сидел на этом стуле», — настаивала следующая табличка.
В ванную же комнату я и вовсе боялся заглядывать.
Поздно ночью, когда я шагал по усыпанным камнями мостовым моего почти пустынного города, старые воспоминания и сегодняшние мысли текли во мне вместе, как две реки. Все остальные члены нашей группы похрапывали в гостинице, а я вышел из «Алтаря», спустился по широкой лестнице, задержался, чтобы прочесть одну из надписей, взятую из надгробных речей Перикла: «Вся Земля — это могила великих людей», — там, сбоку, на Мемориале Неизвестному солдату, оглядел мощные мускулистые конечности этого древнего воина, распростертого вместе со всем его оружием на смертном ложе, а также весь мраморный барельеф, — в памятнике было какое-то живое тепло, может, благодаря афинской ночи, — и пошел дальше вверх по Леофорос Амалиас.
