— Что с ней? — спросил Мальцев безучастно.
Он чувствовал себя неважно, а еще предстоит собрание после работы, какой-то обязательный треп о ежеквартальности, докладывать ему, успеть бы приготовиться в обеденный перерыв, а пока хоть основные тезисы обдумать…
— Не реагирует ни на какие раздражители, — ответила медсестра. Она была новенькая, наших терминов еще не усвоила, говорила так, как понимала. — Хоть говори ей что, хоть не говори, хоть плачь — ей все равно!.. Венский говорит, что она зациклилась на чем-то для нее сверхважном, и теперь ее мысли ходят по кругу.
— Зондаж делал? — поинтересовался Мальцев отрывисто. Я видел, что он придвинул листок и сделал первую запись. Почерк корявый, но я разобрал, что речь шла о подшефной свиноферме.
— Да, он сделал два психозондажа, — ответила медсестра послушно, как школьница. — Медикаментозное лечение результатов не дало, показана операция…
Мальцев вздохнул, потер ладонью лоб, На листике под пунктами вторым и третьим было еще пусто.
— Зовите, — сказал он хмуро. — Начнем, работы еще много.
Сестра метнулась за дверь, только халат мелькнул. Слышен был ее звонкий голосок, когда она созывала хирургов, помощников, техников. Они медленно стягивались в операционную, а я еще во все глаза рассматривал Таню. Теперь смотреть можно. Теперь взглядом не обжигает.
На операционный стол ей взобраться помогла медсестра. Таня все выполняла безучастно, как кукла. Где ее мысли, где ее сознание теперь? Ее мир для нас закрыт, она сейчас даже боли бы не почувствовала.
Ее закрепили на столе специальными захватами, техники уже приклеивали свои датчики. ЭВМ оживала по мере их подключения: две стены из блоков в семь миллионов каждый, треть ближайшей стены занимают пять экранов, где уже потянулись пульсирующие белые линии, побежали первые цифры…
Хирурги сходились к столу. Мальцев со вздохом сбросил халат, намереваясь вскарабкаться на соседний стол, как вдруг я, неожиданно даже для себя, сказал громко:
— Прошу разрешить операцию мне!
На меня оглянулись с таким видом, словно у них в операционной неожиданно появилась буриданова или еще чья-то там ослица и запела. Ассистент, да еще младший! Тебе еще пять лет только авторучку подавать хирургу, не раскрывая пасти!
— Я знаю эту девушку, — сказал я торопливо. — Вернее, знал ее здоровой. Подонок, в которого она верила, как в бога — такие хрупкие ранимые натуры, как она, еще на это способны, — в чем-то разочаровал ее. По моему глубокому убеждению, это и стало причиной болезни. Она очень хрупкая! У нее в семье одни скрипачи, лингвисты, художники…
— Гм, — сказал один из хирургов, самый пожилой, — хрупкую натуру повредить легко, вылечить трудно.
— Мне кажется, — сказал я, запоздало понимая, что нельзя так говорить с опытными психохирургами, нужно опускать «мне кажется», «я считаю», — она зациклилась на противоречии…
Мальцев поморщился, открыл рот, явно собираясь поставить меня на место, а старый хирург спросил с интересом:
— Ну-ну, каком?
— Он, дескать, идеал, но поступил мерзко, и вот она день и ночь ежечасно и ежеминутно пытается найти объяснение, оправдать его…
— Найдет? — спросил кто-то.
— Вряд ли, — ответил я. — Довелось видеть этого героя. Как она влипла, не понимаю.
— Тогда операция неизбежна, — сказал главврач. — Ну а вы, юноша, уверены… э-э… в себе? Что вы умеете делать?
— Я прошел специальные тренировки, — отчеканил я, глядя ему преданно в глаза. — Я с отличием сдал экзамены по психозондажу и погружению, я полгода ассистирую…
— Я, я, — прервал меня главный. Он несколько мгновений молчал, глядя, как я покрываюсь краской, затем договорил уже другим тоном: — Впрочем, для психохирурга — это не порок… Для человека… э-э… порок, а для хирурга нашего профиля — достоинство. Кроме того, коллеги, нам пора выдвигать молодую смену… Да и сверху напоминают, что мало работаем с кадрами.
— Василь Леонидович, — сказал самый пожилой, — конечно, это поможет, если молодой чэ-эк знает эту девушку. Он знает ее слабости, достоинства, в чем-то знаком с внутренним миром. К тому же начинать самостоятельно все равно когда-то придется… Но как бы не увлекся! Понимаете?.. У этих юных девушек бывают, скажем, такие глубины, такие отклонения, что… гм… как бы этот юный Дон-Кихот не ринулся исправлять все немедленно.
Я вскинулся от обиды:
— Вы меня принимаете за мальчишку с улицы? Мы изучали именно глубинную психологию, не беспокойтесь. А здесь, как вы догадываетесь, это основная наша работа.
Кто-то хихикнул, услышав такой отпор, главный же нетерпеливо взглянул на часы, сказал:
— К делу, товарищи.
Мальцев с облегчением уступил мне место. Техники закрепили меня на столе, я не мог шевельнуть и пальцем, десятки датчиков усеяли мое тело.
Справа и слева на экранах я видел стремительно бегущие линии, дескать, у объекта номер два пока все в порядке.
Подошел главный. Глаза были жесткие, пронизывающие.
— Запомните, — сказал он неожиданно жестким голосом с примесью металла, — погружение в психику больного всегда огромнейший риск даже для специально подготовленного психиатра! При малейшей ошибке лишается разума сам хирург. Зачастую безвозвратно. Запомнили?
— Я это твердо помню с первого курса, — ответил я, чувствуя, что моя дерзость сейчас к месту.
— И еще. Вам разрешаем только кратковременное погружение. Ясно? Всего на пять-шесть минут. Посмотрите, оцените — и сразу же назад. Запомнили?
Я кивнул. Погружаются всегда по много раз, от двух-трех секунд и, в случае абсолютной безопасности, все больше увеличивая интервалы. Но даже при пихохирургическом вмешательстве излечение наступает не всегда…
— Готово? — послышался нетерпеливый голос одного из техников.
— Начинайте, — прошептал я, — вхожу в резонанс…
Я сосредоточился, сжал волю и чувства в пучок, собрал все то, что называется «я», хотя это не совсем правильно, старался прочувствовать, ощутить хаос, что наполняет сознание девушки, увидеть своими глазами мрак, что заполнил ее душу, прочувствовать ее состояние, погрузиться в глубины ее изломанного неверного мира, найти ее в развалинах, исправить, связать разорванные нити…
Стены ушли, окружающее растворилось, только неумолимые глаза главного еще долго гипнотически висели надо мной, и я читал в них, что, если задержусь хоть на несколько минут, о работе психохирурга аналитика можно забыть…
Я опускался в темно-красные волны, что накатывались из пространства. Они шли сверху и с боков, мне стало тепло, я уже был в невесомости, приятной невесомости, естественной, более естественной, чем жизнь под тяжестью веса. Над головой нависали тяжелые красные складки, похожие на живой красный бархат, но я все опускался, опускался, на миг шевельнулся страх, но я подавил его. Волны накатывались вязкие, плотные, я продавливал их, погружался; вокруг красный рассеянный свет; иногда проплывают более темные сгущения; я опускался ниже, волны оказывались вверху, а снизу возникали другие, словно бы я смотрел из окна самолета на подкрашенный кровавым закатом облачный кисель, и я, вывалившись из самолета, замедленно падал на эти облака, погружался… Уже жарко и влажно, а я все падал в, напряженном ожидании, на миг вспомнил глаза главного, пора возвращаться, но впереди и немного левее вспыхнул свет, я напрягся, но падение пронесло мимо, затем свет вспыхнул еще раз, но опять мимо, затем еще несколько раз — иногда слабый, иногда сильнее, но падение всякий раз увлекало мимо, и я заставил себя забыть грозные глаза, надо же увидеть хоть что-то, розовый кисель — этого мало, но вот впереди вспыхнула еще светлая точка, и уж ее в падении не миновать…
