бессонницы и забот лицо, сбитые пальцы рук и счастливая улыбка. Перед ним, прямо на столе устроился малыш, его первенец, разбросавший для устойчивости пухлые ножки в стороны. Сын занят чем-то своим, он что-то лепечет, пробует на первый зуб немудрёную игрушку и иногда вскидывает на отца большие бархатные – Никины – глаза в опушке длинных ресниц. И тогда Сергею чудиться в них понимание окружающего – столько неожиданно осмысленного и серьёзного видит он во взгляде сына.
Лёгкая и возбуждённая вбегает в дом Ника. Загорелая под солнцем, румяная и пышущая здоровьем – полная противоположность мужу. Она проворно двигается по единственной пока что, но просторной комнате дома, сооружённого роботами метрах в двухстах от звездолёта под сенью деревьев.
Ника вытирает нос сыну, снимает его со стола, приглаживает мужу растрепавшиеся волосы, накрывает столешницу сиреневым лисом пластика, подаёт обед, приготовленный не только из запасов звездолёта, но и из местных растений, целует сына, даёт команду роботу… И между всеми этими делами производит ещё массу каких-то необходимых движений и при этом говорит без умолку.
Сергей, разомлевший от отдыха, когда не надо думать, а можно только наблюдать, любоваться Никой, всё так же сидит за столом, не меняя позы, и следит за ловкими перемещениями Ники, за потугами сына к вставанию на ноги, за всей этой одомашненной суматохой.
– Ты помнишь, за ручьём мы видели с тобой такую кучку земли? Ты тогда ещё сказал, что она похожа на выброс крота, который ты однажды видел на Земле. Там теперь выросло какое-то странное растение… Олежка! Отдай или брось… Брось!.. Беда с ним, зубки режутся… Внизу тоненькое такое, а выше – воронкой. А в воронке чистая, чистая вода. И рыбки в ней…Конечно, не рыбки. Но похожие. Симбиоз, наверное… – Ника говорила, даже не пытаясь видеть реакции Сергея на её слова. – И сегодня приходил шестиног-шестирог, как ты его называешь, и принёс какой-то… плод. Двадцать Третий взял пробу и разрешил есть… Я, Серёжа, попробовала. Вкусно и… непонятно… Олежка, да брось ты эту палку!.. Принёс бы, Серёжа, ему каких-нибудь разноцветных… Я у тебя в салоне вдела такие кубики разных цветов. Да и учить его уже надо. Может быть, пусть Двадцать Третий ретранслирует волны обучения… Олежка у нас и так НЕУДАЧНИК, а тут ещё будет от сверстников отставать… Шестиног-шестирог с Олежкой дружит. Ты, Серёжа, не поверишь, а даже умиляться может. И я к нему уже привыкла… Я решила пристроить к дому ещё две или три комнатки. Мебель ещё сделаю. Пристройки… Двадцать Третий учиться и работает всё лучше… Олежка!..
Сергей почти не слышит, о чём говорит Ника, хотя смысл её скороговорки доходит до него, и он время от времени кивает головой, вспоминая страшного на вид урода – шестинога-шестирога, хотя зверька забавного и любопытного; усмехнулся, когда Ника заговорила о разноцветных кубиках, а каждый кубик – сложнейший блок, один из оптимального набора запчастей, без которых корабль не сможет покинуть эту проклятую вонючую планет; вскидывал глаза на Двадцать Третьего – робота с таким стоп-номером, приспособленного к хозяйственным делам в доме и вне его.
Он ждёт, когда она умолкнет, но она, похоже, завела свой монолог надолго, потому что спешит наговориться, пока рядом есть живой человек.
– Никуша… мне удалось закончить все расчёты, – прерывает он, наконец, её на полуслове.
Она ахает и присаживается на кончик тяжёлого стула.
Он же хмуриться, – то, что им сейчас будет сказано, а он должен сказать, в конце концов, так как носит при себе уже третий день, будет для Ники ударом. Она так надеется, что пройдёт месяц, ну два, пусть даже год, но помертвевший звездолёт оживёт, займёт стартовое положение, в командном салоне опять восстановится порядок и чистота, а потом не пройдёт и часа, как они материализуются из Надпространства в районе Плутона, а там и до Земли недалеко.
Она настораживается, так как Сергей молчит, и некоторое время рассматривает свежие и старые ранки и ссадины на своих руках. Наконец, он твёрдо смотрит в глаза Ники и как можно мягче говорит:
– Нм, Никуша, долго придётся пробыть на этой планете…
– Ох!.. Сколько?
– Лет… десять на устранение неисправностей. И около пяти лет на подготовку… Ника!.. Никуша!.. Милая!.. – Сергей едва успевает подхватить соскользнувшую вниз жену.
– Па-па! – чётко, с расстановкой говорит Олежка.
У него нет своего понимания к расчётам родителей, его пока не волнуют взрослые вопросы. И он-то находится на РОДНОЙ ему планете.
Дул порывистый ветер, принося отвратительный до тошноты гнилостный запах, и Сергей несколько раз, задыхаясь, глубоко вдохнул и выдохнул, привыкая к нему. Это его раздражало. Проклятая планета, гнилая и смердящая, чужая и бессмысленная, в его понимании, хотя открытие её и возможность жить на ней людям Земли – редчайшее явление, и когда-нибудь её, может быть, назовут его именем.
В последнее время его многое раздражало.
Неповоротливость роботов, кажущаяся медлительность корабельного мозга, необходимость руководства всеми работами одному. Но разве может он один всё помнить, всё знать, понимать то, что под силу сотням специалистов
Раздражала нужда покидать звездолёт, чтобы навестить Нику и Олежку, а, значит, приостанавливать или замедлять работы. Но не они были виноваты в этом. Нет. Они были любимы им как прежде, а то и сильнее, но его выводили из себя само обстоятельство – раздвоенность. Форсирование работ требовало его неотлучного нахождения на борту, в командном салоне, а родные лица жены и сына звали к себе. И ему стоило большого труда дождаться урочного часа, установленного им самим, когда наступало время увидеть их.
Последний раз вне звездолёта он был почти земной месяц назад. В течение его сделано много. Очень много! Сэкономлены почти четыре дня против первоначального графика работ. Да, на целых четыре дня сократилось пребывание на этой планете. Он мог бы сделать и больше, но видеть Нику и Олежку только на экране – невыносимая мука.
Через полчаса по не широкой просеке он дошёл до дома, за три года обросшего пристройками, оградой гот зверья, опутанного сетью тропинок, пробитых за эти годы Никой и не по летам быстроногим Олежкой в паре с шестиногом-шестирогом. А вот и последний.
Шестиног-шестирог, сокращённо называемый ими в разговоре шенорогом, разбросав в стороны то, что служило ему и ногами для передвижения для защиты от обидчиков, мирно дремал у самых дверей дома, раскрытых настежь.
Узнав Сергея, шенорог шевельнулся, но, вероятно, чувствуя отвращение человека к себе, бóльшего не позволил, однако и своего не уступил – как лежал, так и остался лежать, а Сергею пришлось через него перешагивать.
Хмыкнув, Сергей вошёл в дом. Его не ждали. Вернее, ждали, но не сейчас, потому что он не предупредил, что придёт именно
