Хотел представиться, но не успел.
— Если не возражаете, приступим сразу к делу, Робино, — сказал седой. В голосе его я не услышал никакой агрессивности. — Работы по воздействию на облака временно сворачиваются. Теоретические изыскания никто отменять не намерен, но полеты, скорее всего на год-два откладываются. Сидеть вам на базе нет смысла. Согласны?
— У меня такое впечатление, что мое согласие вас не очень интересует, и потом — это очевидно — двух мнений тут быть не может, — сказал я.
— Рад, кажется, вы меня понимаете с полуслова. Возвращаться под знамена Дмитрия Васильевича, мне кажется, тоже нет смысла: его люди будут думать, считать, писать, словом, заниматься чем угодно, кроме полетов. Мы встречались с Генеральным, у него освободилась должность шеф-пилота, хотели предложить вас.
— Минутку, а что с Игорем Александровичем?
— Игорь Александрович — царство небесное… Есть такой психологический постулат — храбрость формирует разумный риск. Именно — разумный. А тут летчик загнал машину на такой Мах, что аппарат разрушился в воздухе. Так вот, мы беседовали с Михаилом Ильичом, он, конечно, скорбит, что касается вас… говорит, на место шеф-пилота не поставит, считает, вы сильно оторвались от той техники, пока воздействовали на облака, с которой работает его фирма.
— Скорее всего, мне не следовало бы перебивать вас. Извините. К Михаилу Ильичу возвращаться я не намерен, даже если он меня попросит. Желаете знать почему? Извольте. По-человечески он мне не нравится. И дальше, пожалуй, можно не продолжать. А коль вы так заинтересованы в моем трудоустройстве, что ведете переговоры за моей спиной и располагаете возможностями принуждать людей подчиняться своим пожеланиям, то не пойдете ли вы мне навстречу?
— В чем именно? — опросил седой.
— Запихните меня начлетом в аэроклуб, куда-нибудь в Кашин, во Владимир, в Кимры… не знаю, где сегодня есть еще действующие аэроклубы. Уберите меня с собственных глаз долой, а я дам расписку о неразглашении и буду молчать до конца моих дней. Аэроклуб, мне кажется подойдет и для вашей службы и для меня лично.
— Любопытно. Но почему все-таки столь резкий разворот именно на аэроклуб?
— Мне не так просто объяснить, что чувствует человек в полете, когда он укупорен в противоперегрузочный костюм, когда вынужден глядеть на небо сквозь щиток гермошлема и бронированное лобовое стекло фонаря. Привыкнуть к этому можно, человек — скотина высочайшей приспособляемости, но полюбить такое, извиняюсь, полюбить, на мой взгляд, невозможно. Вот тут мы время от времени отрывались и пилотировали на спортивной машинке, для души летали, только в эти вот дни я и чувствовал себя самим собой. Думаю, что работая в аэроклубе, живя вне столицы с ее соблазнами, я буду доступнее для вашего контроля.
— Подумаем, — сказал седой и неожиданно: — Считай официальную часть общения, Максим, законченной. Ты что, на самом деле меня не узнал?
Конечно, я на самом деле не узнал его. Против света, не видя толком лица, только седую резко очерченную голову, как я мог признать в человеке Валеруса? Да и лет прошло порядочно… Только теперь, когда он пересел на диван, я смог разглядеть его густо загорелое лицо, увидел морщины и шрам во всю щеку… Не-е-т, не только в освещении было дело, передо мной сидел другой человек.
— Знаю, ты не станешь меня ни о чем расспрашивать, — говорил он, — мы, старик, бдительные, на всю жизнь выученные! Но ведь ты просто умираешь от любопытства, кем все-таки стал твой бывший сосед Валерус, почему уцелел в предвоенной мясорубке и не исчез в войну, где я сейчас… Правильно я толкую или нет?!
— Отчасти правильно.
— Времена меняются, Максим, и мы меняемся вместе с ними — это не новое изречение, но весьма мудрое, оно не стареет. Докладываю: я — полковник, удержался на службе по чистой случайности. Когда убирали Самого, уверен ты должен его помнить, я оказался в длительной командировке, был в действующей армии, вернулся с крестами и, как было заведено в ту пору, резко пошел на повышение. Заставили поучиться, а потом служил своему народу и продолжаю служить. Как бы выспренно это не звучало: объективно так именно оно и есть.
Чувствуя, что надо о чем-нибудь спросить Валеруса, я поинтересовался:
— Ты женат? Детей много?
— Был пару раз женат. Сейчас временно свободен. Есть дочь, шестой годик девочке, понятно, живет при матери.
Обсуждать нам было особенно нечего, но оборвать разговор не удавалось, почему-то Валерус поинтересовался:
— Английский не забыл? В Америку не тянет?
— Это разведка боем или честное любопытство? — спросил я.
— Мы же все-таки были соседями, Максим, а сосед соседа чует издалека. Правильно я говорю?
— Путаешь! Рыбак рыбака…
И на этом наша встреча иссякла. Ничего определенного я не узнал. Пожалуй, кроме чувства тревоги, общение с Валерусом мне ничего не прибавило. Здесь, на базе нас не оставят — это ясно, но и на все четыре стороны, скорее всего, не отпустят… Выходит, дела не блеск.
Валю я застал в моей комнате. Она крепко спала. Скинула сапоги и уснула, так сказать, в полном параде — в брюках, в свитере и кожаной куртке. Поспать Валя любила, но чтобы в таком виде! Она всегда раздевалась, аккуратно складывала свою амуницию на стуле, залезала под одеяло и уже с закрытыми глазами произносила, как заклинание: «Эх, вздремнуть бы теперь минуточек шестьсот!» И откуда только к ней прилепилось это присловие старых пилотов-фронтовиков?! Будить Валю было жалко, но и не пришлось: она сама проснулась и сразу:
— Ну?
— Определенно ясно одно — наше летание здесь закончено, работы по воздействию на облака приостановлены на неопределенный срок.
— И., не тяни же, что дальше будет?
— А вот дальше никакой ясности и нет. Сам я выразил желание осесть в аэроклубе, объяснил, как сумел, чем меня такая перспектива привлекает. О тебе речи не было. Предполагаю, что они собираются вернуть тебя на исходные позиции — в аэроклуб, по месту приписки.
Кажется, последняя часть моей информации Вале пришлась против шерсти, но спросила она вполне мирно:
— А кто, собственно с тобой разговаривал?
— Он не изволил представиться. В конце беседы, верно, выяснилось — еще до войны мы были соседями по дому, он служил тогда в ведомстве, где перед тем как тебя выпустить, если выпускают, требуют подписать бумажку, которая гласит: ознакомлен с ответственностью за разглашение… предупрежден и так далее.
— И когда же нам дадут команду сматывать отсюда удочки?
— А ты почему уснула, не раздеваясь? Думала, поднимут по тревоге и прикажут бежать к транспортнику? Боюсь, подруга, мы тут еще помаемся. Хорошо бы ошибиться, но думаю, они постараются подвести нас к мысли, что наше освобождение, которое в конце концов состоится, результат их отеческой заботы и персонального благорасположения. Очень опасаюсь, как бы за это «благорасположение» не потребовали расплаты. И одной признательности окажется мало. Надо сотрудничать, ребята! Надо помогать…
