— И когда же нам дадут команду сматывать отсюда удочки?
— А ты почему уснула, не раздеваясь? Думала, поднимут по тревоге и прикажут бежать к транспортнику? Боюсь, подруга, мы тут еще помаемся. Хорошо бы ошибиться, но думаю, они постараются подвести нас к мысли, что наше освобождение, которое в конце концов состоится, результат их отеческой заботы и персонального благорасположения. Очень опасаюсь, как бы за это «благорасположение» не потребовали расплаты. И одной признательности окажется мало. Надо сотрудничать, ребята! Надо помогать…
— Кошмар, — едва слышно выговорила Валя.
Нет, настоящего кошмара, конечно, не было: нас прекрасно кормили, время от времени давали возможность подлетывать для собственного удовольствия, единственное, что вменялось в безусловную обязанность — ждать.
Говорят: «хуже нет, чем ждать и догонять». Мне трудно согласиться с этой народной мудростью. И вот-почему — всю жизнь я или жду, или догоняю. Именно эти два состояния с наибольшей точностью характеризуют мою судьбу. И, положа руку на сердце, я не посмею сказать, будто жизнь моя сложилась хуже некуда. У меня было много шансов угодить в плен и кто знает, случись такое, не сгореть бы мне в печах Освенцима или Дахау? Спасаясь от немецких танков, бывший курсант аэроклуба, не закончивший программы первоначального обучения, я отважился улететь к своим на боевом самолете и, как ни странно, уцелел. Больше того, нечаянно превратился в профессионального пилота… Не буду пересказывать написанное, только попрошу читателя — поверьте мне, мою жизнь никак нельзя посчитать неудачной, заслуживающей сочувствия или чего-либо подобного. Рано начав летать, я продолжаю с открытой душой служить авиации и много раз пройдя по самому краю пропасти, не сомневаюсь — пока я не лишен возможности подниматься за облака, оглядывать землю с высоты, все в порядке! Я знаю: и ждать и догонять — стоит!
А.М.: Видя, как нелегко продирается Автор сквозь воспоминания той поры, предполагая, что он тщательно отсеивает о чем говорить, а что не подвергать разглашению, я спросил, чтобы как-то отвлечь его от трудных мыслей: — Про домик из бутылок ты когда прочитал в журнале: до или после встречи с Валерусом?
— До, конечно. Больше того, я успел сделать к тому времени кое-какие расчеты, набросал вчерне картинку будущего моего особняка. Все эти материалы хранились в ящике моего стола, но сукин сын Валерус оказался в курсе. Очевидно еще до своего прилета на остров он знал о моих потайных намерениях.
А утвердился в своем подозрении наш Робино очень просто. Стоило завести речь о будущем, попроситься в провинциальный аэроклуб, как Валерус сразу отреагировал: «И с земельным участком там проще, свои сотки наверняка получишь, экзотический домик сумеешь построить… Понимаю, очень даже понимаю». Я, признаться, удивился — как это он так прямо, можно сказать, в лоб дал понять: Робино, ты у нас под колпаком живешь, а вот Автор не удивился:
— А чего было ему секретить? Для новичков, для перворазников они обожают разыгрывать всякие ошарашивающие номера, вроде того, что мне довелось увидеть в кабинете Самого. А я — старый воробей, и тертый, и пуганый! Со мной церемониться было нечего.
Все, что Автор выкладывал передо мной, звучало явно саркастически, а в глазах его жила нескрываемая тревога. Наверное тем, кто моложе, это может показаться непонятным — отважной жизни человек, профессиональный испытатель, готовый по роду своего ремесла рисковать, не теряя головы, почему же он тайно робел перед охранными органами? Сам Робино на этот счет ничего мне не объяснил, но мне, его современнику, кажется — устоять перед совершенно конкретной личностью, даже очень высоко поставленной, не так тяжело, чем перед целой, наезжающей на тебя, системой. Мы — поколение, ставшее совершеннолетним перед началом войны, прошли через этот наезд и оказались просто-таки инфицированы страхом. Кто больше, кто меньше, но даже штатные сотрудники системы подавления боялись собственных снов.
АВТОР: Однако бутылки на возведение домика-мечты я начал собирать совсем не так скоро, как хотелось.
Накануне нас предупредили — завтра летите на Большую землю и в назначенное время препроводили в транспортный самолет. Здесь предупредили — в полете пассажирский салон не покидать. Это означало — к экипажу не лезть! Мы не должны были наблюдать за землей, не могли даже мельком взглянуть на показания компасов. Нас везли в неизвестность. И секретность действовала во всю ее мощь.
Аэродром, на котором мы в конце концов приземлились, не показался мне знакомым. Где мы оказались, я сказать не мог. Судя по времени полета, вероятно — в центральном районе России. У трапа нас встретили и ловко развели в разные стороны. С Валей завела разговор видная, хорошо одетая, заметно намакияженная женщина в годах, пожалуй, точнее будет сказать, дама, а ко мне пристроился молодой человек в штатском, но я, и секунды не сомневаясь, с уверенностью присвоил ему звание старшего лейтенанта.
— Прошу в машину, — любезно распахнув дверку, пригласил он. И сразу, едва машина тронулась, сказал: — Имею удовольствие вручить вам…
В моих руках оказалось удостоверение личности, я раскрыл строгую книжечку и с изумлением обнаружил собственную фотографию. На снимке, как ни странно, я был в полковничьих погонах. Я прочел: полковник Робино/Рабинович/, Максим Максимович.
— Едем обмундировываться, товарищ полковник, — сказал сопровождающий каким-то особым, ободряющим голосом спортивного комментатора и доброжелательно белозубо улыбнулся.
Возвращая ему удостоверение, ни о чем не спрашивая, я сказал:
— Держите! Этот документ мне не подходит. Однажды я уже допустил ошибку, приняв из неизвестных мне рук второе крещение. Капитан Робино остается тем, кем его уже однажды сделали. И передайте вашим начальникам, если они все-таки намерены перелицевать меня снова, я, правда, не понимаю для чего это может быть нужно, пусть позаботятся об основаниях. Понятно? Метрика должна быть ЗАГСовская, копия приказа о присвоении воинского звания — заверенная нотариусом. И извольте мне объяснить, где мы находимся.
— Чуть позже, товарищ полковник, капельку терпения и вы все узнаете.
Что произошло дальше, я и сегодня могу главным образом только гадать.
Какое-то время я очевидно спал. Сколько спал не знаю. Когда открыл глаза, увидел белый потолок и странной формы светильник. Пытаясь понять, что со мной происходит, огляделся и решил — похоже, лежу в больничной палате. Палата одиночная, довольно просторная, обставленная совершенно непохоже на отечественный медицинский «комфорт». На тумбочке обнаружил газеты, оказалось — английские. Убедившись, что руки, ноги, голова не утратили подвижность, ворочаются безболезненно, я сел, потянулся и понял окончательно — ты жив, Максим, как будто здоров, а куда тебя занесло — это надо еще понять. И почему случилось выпадение памяти?.. Случилось же!
