уже тогда был болен.
– Да. – Джексон сдержанно улыбнулся. – А теперь он болен тяжело. И в Америке избран Стивенсон. Быть может, обстоятельства начнут-таки меняться к лучшему. – Он подошел к двери, готовясь уйти: они всегда выходили порознь. – Снова стало очень холодно. Надеюсь, в этом году нас не будут мучить густые туманы. Ну ладно, доброй ночи.
Джексон вышел. Дэвид слышал, как он тяжело спускается по лестнице.
Дэвид поднялся. Прежде он никогда не оставался с Наталией наедине.
– Мистер Джексон – англичанин во всем, – сказала она. – Не может обойтись без разговора про погоду.
– Да, это верно. Очень частно-школьный, как у нас говорят.
– Он ведет крайне опасную жизнь.
Видимо, Наталия уловила нотку недовольства в голосе Дэвида.
– Да.
– Мне жаль вашего друга. У меня был знакомый, который так же болел. Страшно мучился.
Дэвид вздохнул:
– Фрэнк не всегда был несчастным. Он просто…
– Не вполне от мира сего?
– Верно. Но у него есть право принадлежать к этому миру. Как и у всех нас. За это мы и сражаемся.
– Да, это так.
Он заметил, как в углу ее глаза блеснула слеза, и вдруг захотел подойти к ней и обнять. Потом подумал о Саре, ждущей дома, – он сказал ей, что в офисе аврал и ему придется задержаться. Теперь снова придется лгать жене. Он перевел взгляд с Наталии на картину, над которой она работала.
– Где это?
– Братислава, в Восточной Европе. Когда-то этот город был под властью Австро-Венгрии, потом стал частью Чехословакии, а сейчас является столицей Словакии. Одного из марионеточных государств Гитлера. – Женщина посмотрела на холст, на людей, бредущих по узким улочкам. – Когда я там росла, он был космополитичным, как большинство городов Восточной Европы. Словаки, венгры, немцы. Во многих жителях смешались все три национальности, как во мне. – Она снова улыбнулась своей печальной, горькой улыбкой. – Я космополит. Но потом подняли голову боги национализма.
– Там жило много евреев?
– Да. У меня было много еврейских друзей. Никого из них больше нет.
Потом Дэвид произнес резко:
– Мне пора возвращаться к жене.
Наталия медленно кивнула. Он повернулся и вышел.
В среду после обеда Фрэнк вновь встретился с доктором Уилсоном. Бен снова провожал его в приемный покой. Молодой шотландец все больше нравился Фрэнку, он был добр к нему, и Фрэнк понаблюдал за ним достаточно, чтобы понять: в этом человеке нет ничего, свойственного миру Стрэнгмена. И все-таки в Бене было нечто неуловимое, то, что мешало ему довериться.
Доктор возился с какими-то папками у себя в кабинете. Он указал Фрэнку на стул и спросил:
– Как вы?
– Все хорошо, спасибо.
– Звонили из полиции. – У Фрэнка упало сердце, но Уилсон продолжил: – Они еще не решили, выдвигать ли обвинение. Брата вашего тоже не нашли. Дело, похоже, зашло в тупик. Если дойдет до суда, – добавил он ободряюще, – мы сошлемся на невменяемость. Но будет хорошо, если ваш брат свяжется с нами. Мы не можем перевести вас в «частную виллу», пока не назначен опекун, способный управлять вашими средствами. До этого момента вам придется оставаться в общей палате.
– Я понимаю, – уныло промолвил Фрэнк.
Уилсон с интересом посмотрел на него:
– Я слышал, что вы по-прежнему очень замкнуты. Не общаетесь с персоналом и другими пациентами.
Фрэнк не ответил. Уилсон откинулся в кресле, взял ручку и принялся крутить ее в пальцах.
– Вы в детстве играли вместе с братом? – спросил он ни с того ни с сего. – Быть может, вместе с матерью?
Фрэнк посмотрел на врача. Нельзя втягиваться в разговор об Эдгаре.
– Наша мать была не из тех, кто… играет.
– Она предпочитала Эдгара?
– Я не знаю.
– Вы чувствовали, что это так?
– Я не знаю.
Уилсон вздохнул:
– Фрэнк, я склоняюсь к тому, чтобы подвергнуть вас электрошоковой терапии. На следующую неделю все расписано, так что через одну. Надо вывести вас из этого депрессивного состояния.
Бен вел Фрэнка обратно в отделение. На улице похолодало, воздух был морозным. Фрэнка пугала мысль о шоковой терапии. Ему хотелось убраться из больницы. От коллег из Бирмингема он получил открытку с пожеланием выздоровления, но этим их участие ограничилось. Да и Эдгар, похоже, решил не иметь с ним ничего общего. Пьет, наверное, в каком-нибудь баре в Сан-Франциско, пытаясь все забыть, глуша виски, как миссис Бейкер. Фрэнк ненавидел алкоголь, притупляющий в людях чувство недозволенного – единственное, что не дает им вернуться в дикое состояние.
– Выпивка, – пробормотал он вслух.
– Что такое? – переспросил Бен.
– Ничего.
– Вам бы лучше не делать этого – не разговаривать с самим собой. Здесь опасно иметь такую привычку.
Фрэнку хотелось расспросить Бена о шоковой терапии, но было страшно. Жуткая усталость овладела им.
– Что сказал Уилсон? – поинтересовался Бен.
– Только то, что моего брата до сих пор не нашли.
– Думали насчет того, чтобы позвонить вашему старому приятелю?
Фрэнк не ответил, только потупил взгляд. Он еще не был до конца уверен, что это безопасно.
Бен оставил Фрэнка в рекреации. Пациенты расселись полукругом у телевизора, где Фанни Крэдок показывала, как готовить квашеную капусту по-немецки. Несколько человек сидели за столом, вырезая из листа бумаги полоски детскими ножницами с тупым концом, – хотя до Рождества оставался месяц с лишним, больные уже готовили украшения. Мартиндейла в отделении не было – после недавней выходки его поместили в одну из камер с мягкими стенами.
Фрэнк пробрался в «тихую палату» и занял привычное место в мягком кресле у окна. Он думал про свою квартиру в Бирмингеме: убрался в ней кто-нибудь? Квартира, пусть и обшарпанная, ему нравилась. Вот только Бирмингем стоит так далеко от моря. Море Фрэнк полюбил с тех пор, как они с матерью ездили в гости к двоюродной сестре отца в Скегнесс, – ему было тогда десять лет. Эдгара с ними не было: он отправился со своим классом во Францию. Предоставленный сам себе Фрэнк дни напролет бродил по песку; пляж был полон отдыхающими, но море было таким пустым и огромным и всегда двигалось. Для купания было слишком холодно, он только играл с прибоем, да и тогда ноги сводило, но ему все равно хотелось бы погрузиться в воду. Будучи в гостях у родственников, мать пыталась убедить их в реальности мира духов и в уникальных способностях миссис Бейкер, связывающейся с ними. Больше их не приглашали.
В последние дни Фрэнк подумывал о том, чтобы свести счеты с жизнью, предпочитая унести с собой страшную тайну и не доверять ее никому, даже Дэвиду. Но он понимал, что ему
