Средняя часть предназначалась для пассажиров; сидя в глубоких мягких креслах, прочно привинченных к полу, вокруг остроумно устроенного стола, они были ограждены от толчков летящей гранаты, если только не оставляли легкомысленно своего места во время полета; делать это можно было лишь с величайшей осторожностью! Огромная скорость этого экипажа 3000-го года достигалась только за счет удобств. Зато он переносил пассажиров в несколько часов на колоссальные расстояния, которые прежде люди преодолевали лишь многодневной ездой на пароходе или по железной дороге.
Измаил Чак разгрузился от своих толстых мехов и неуклюже протиснулся в узкую дверцу. Прочие последовали за ним. Машинист закрыл толстые иллюминаторы окон, задвинул железный засов и отправился в свое царство. Тотчас же послышалось легкое жужжание автоматического взрывателя.
Голова Стэндертон Квиля на минуту выcyнулась из верхнего отверствия рулевой кабинки. Энергичное лицо его исказила сожалительная усмешка, когда он бросил на снег крохотный сигарный окурок, рассыпавший искры; предстояли долгие часы, на которые он вынужден был отказаться от своей единственной страсти, если хотел благополучно доставить эту огромную консервную банку через моря и долы!
Но вот голова его исчезла в круглом отверстии. Окно захлопнулось, заскрипел засов. Инженер испробовал стрелки автомата, поставил компас и карты, еще раз попробовал все рычаги и нажал сигнальный мяч. Внутри гранаты пронесся мелодический свист, похожий на крик иволги и неизгладимо запечатлевавшийся в памяти. Путешественники плотно уселись в свои кресла и уперлись ногами в ножные подушки. Машинист укрепился на кожаных подушках своего сиденья. Прожужжал и сигнал.
В машинном отделении вспыхнула красная лампа. Человек потянул рычаг, первая узамбаранитная пилюлька зажглась во взрывной трубке. Раздался резкий треск, развившиеся газы толкнули дуло гранаты, слегка содрогнувшейся. Толчок следовал за толчком, последовал настоящий ураган взрывов, и граната по отлогой дуге поднялась с земли в голубое небо, вначале неуверенной раскачкой.
Лошади сторожевого отряда на снежном поле пугливо кинулись в сторону. Прошло немало времени, пока их удалось успокоить, и в это время необычайный летающий вагон с людьми уже пропал в отдалении. Стэндертон Квиль искушенной рукой направлял полет. Придя в движение, снаряд несся теперь равномерно. Ему приходилось только преодолевать сопротивление воздуха и держать высоту. В машинном отделении справа и слева зажигались желтые и зеленые сигнальные лампочки. Стэндертон Квиль подавал сигналы участить взрывы то в правой, то в левой трубке; они поворачивали мчащийся снаряд то в одну, то в другую сторону, облегчая управление рулем.
Индикатор скорости поднялся с 50 до 100, со 100 до 300 и, наконец, остановился на 500 километрах в час! Магнитная стрелка указывала на север-северо-восток, барометр показывал высоту в 3200 метров. Великолепная фотографическая карта земли — широкая прозрачная желатиновая лента, медленно разворачивалась перед глазами рулевого; это был результат многих десятков лет международных съёмок всей земной поверхности с аэропланов. Стрелка медленно скользила по карте в ярко освещенной камере и отмечала место нахождения летучего вагона в каждый данный момент. В нижней части тонкое перышко отмечало красной краской путь, пробегавшийся снарядом, все его закругления и петли. С такими превосходными приспособлениями почти невозможно было заблудиться!
Здесь, среди своих инструментов, этих органов чувства такой с виду неуклюжей гранаты, мчавшейся над землею, этот замечательный человек чувствовал себя в своей стихии. Здесь он испытывал удовлетворение художника, ибо остроумный механизм этого новейшего, быстролетного средства передвижения в главном был его делом!
Между тем, Хамайдан, его секретарь, отправил со стола пассажирской каюты беспроволочные телеграммы в Занзибар и Рим и известил аэродром в Ницце о прибытии правительственного корабля Африканских Соединенных Штатов поздним вечером. Со всеми этими местами можно было бы переговариваться и по телефону, если бы шум взрывов не покрывал всех звуков, — этого недостатка устранить еще не удалось.
— Может быть, я слишком стар, — проговорил член Совета и зарылся еще глубже в свое мягкое кресло, — но должен признаться, что я чувствую себя не слишком хорошо в этой консервной коробке! Ради всего святого не говорите этого Стэндертон Квилю, но я кажусь себе здесь совершенной сардинкой! А толчки перед стартом можно только в том случае выдержать, если предварительно свяжешь в один узел сердце, желудок, селезенку и печень и отдашь их на сохранение машинисту! Совершенно не понимаю, как выдерживает человек во взрывном отделении! Нет, куда приятнее было путешествовать во дни моей молодости. Я не говорю о древних аэропланах с их гудящими пропеллерами! Вы будете смеяться, скажете, что я отстал, но, право же, старое доброе время с его полетами 300 километров в час на каком-нибудь аэроплане „Кондор“ мне куда милее! Всех вас обуял какой-то бес скорости! А вы лучше подумайте о людях прежних столетий, вынужденных довольствоваться скучными железными дорогами, и радовавшихся, когда они могли сделать в час какие-нибудь сто километров!
Вполне хорошо и я себя не чувствую в этом узамбаранитном летучем вагоне, генерал-советник! — с улыбкой заметил геолог Фандерштрассен; — но меня не столько смущает быстрота и толчки, как мысль, что я нахожусь до некоторой степени внутри склада взрывчатых веществ, обладающих такой силой, что легкой катастрофы было бы достаточно, чтобы превратить нас всех, вместе с гранатой, в газ и расшвырять наши атомы до планет!
— Тоже мысль не особенно приятная, уважаемый; впрочем, когда я вижу лицо этого Стэндертона через маленькое окошечко, вижу эти стальные черты, эти светлые серые глаза, способные, кажется, пронизать каменные стены, эти спокойные движения, не замедляющиеся и не ускоряющиеся против должного даже на десятую долю секунды, я чувствую себя в сравнительной безопасности!
— А посмотрите-ка сюда, товарищи! — воскликнул Хамайдан и ткнул рукой в сторону окна из толстого, в дюйм, хрусталя.
Внизу под ними простиралось замерзшее море, покрытое нагроможденными одна на другую огромными глыбами, а вдали поднимались блестящие, как серебро, горы, сверкавшие в солнечном свете, как исполинские айсберги.
— Берег Гренландии! — проговорил геолог. — Оттуда двинулись мощные потоки глетчеров на мир Западной Европы и Северной Америки! Вот где родина исполинских айсбергов, теперь стаями носящихся до самого экватора, разбивающихся у берегов Африки и делающих и для нас чувствительным холод Севера!
