«Их благородие» чертыхнулся еще раз и приказал начать ремонтные работы. А несколько дней спустя караульные задержали ночью в симмонсовском парке неизвестного с коробком спичек и десятилитровым бидоном, под самое горлышко наполненным керосином.
Это уже было кое-что, и разбуженный среди ночи Дюммель тотчас приступил к допросу. Однако поджигатель — здоровенный бритоголовый детина в стеганом ватном халате на голое тело и драных холщовых поргках нес явную околесицу, а когда вконец выведенный из себя барон влепил ему затрещину, поднял такой крик, что переполошил весь дом. Явился, заспанный, злой как сатана, Симмонс в пижаме, учинил Дюммелю очередной разгон и велел запереть задержанного в подвале до утреннего разбирательства. А утром выяснилось, что ночной гость не кто иной, как дурачок с городского базара, который даже имени своего не знает и охотно откликается на любую кличку.
Дурачка отпустили на все четыре стороны, а Дюммель с Симмонсом, запершись в кабинете, два часа обсуждали создавшееся положение.
— Черт вас разберет, что вы за человек, Зигфрид, — выговаривал Симмонс без особого, впрочем, раздражения. — Что вам ни поручи, с треском провалите.
Барону ничего не оставалось, как молчать, понуро опустив голову.
— Ладно, — смягчился Симмонс. — Что думаете дальше делать?
— Обеспечить безопасность перевозок. Вдоль всей узкоколейки пикеты, казачьи разъезды…
— Ну-ну, — по тону трудно было определить, одобряет Симмонс или наоборот — осуждает.
— От услуг каючников надо отказаться полностью, — неуверенно продолжал барон.
— Ну, положим, это-то они уже сами сделали, — усмехнулся Симмонс. — Да еще челобитную на нас подали. Давайте дальше, Зигфрид.
— Увеличить число барж на Амударье. С каждым речным караваном — взвод охраны.
— Эдак вам, батенька, всего Ново-Ургенчского гарнизона не хватит. Ну, а еще что?
— Еще… — Дюммель растерянно развел руками. — Надо охрану дома усилить. Отменить приемы, ограничить посещения. Они теперь ни перед чем не остановятся.
— Кто «они»? — жестко спросил Симмонс.
— Ну… — Дюммель замялся. — Те, кто этого негодяя подослали.
— Вы знаете, кто это сделал? — в голосе шефа звенел металл.
— Пока нет. — На немца жалко было смотреть.
— Ну так вот, — Симмонс щелкнул зажигалкой, прикурил. Прежде всего установите, чьи это фокусы. В лепешку расшибитесь, а выясните, ясно? Это во-первых. А во-вторых, распорядок в доме останется прежним: приемы были и будут. Я вам больше скажу: через неделю, то-бишь в следующее воскресенье, закатим бал. На пятьсот персон. С фейерверками, танцами, лотереей… Одним словом — бал! Пусть ни одна сволочь не воображает, что Симмонса можно запугать. Понятно?
— Понятно, шеф. Но…
— Никаких «но»! Посоветуйтесь с мадам и действуйте.
— Слушаюсь, шеф.
Симмонс ушел, хлопнув дверью. Дюммель тяжело плюхнулся в кресло и достал из ящика стола коробку с сигарами.
«Сдает шеф, — ни с того ни с сего подумал он, срезая перочинным ножом кончик сигары. — Нервишки шалят. Не знает, на ком зло сорвать».
Он долго раскуривал сыроватую сигару, потом откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, выпустил к потолку длинную струю дыма.
— «Никаких „но“! Никаких „но“! — теперь, когда Симмонса не было рядом, барон мог позволить себе роскошь передразнить шефа. — „Посоветуйтесь с мадам!“ — не открывая глаз, Дюммель скрипнул зубами. — Побежал, как же! Мальчишку нашли!»
— О чем это вы, герр Дюммель? — прозвучал над самым ухом забывшегося барона мелодичный голос Эльсиноры. Львиный рык и тот, наверное, не произвел бы на барона большего впечатления: немец вскочил, как ужаленный, ошалело вытаращив глаза.
Эдьсинора стояла посредине комнаты, с любвпытством наблюдая за главой акционерного общества.
— Лишнего выпили? — осведомилась она.
— Боже упаси!.. То есть, я хотел сказать да, мадам! Простите великодушно…
«Эрнст, пожалуй, прав, — подумала она, продолжая разглядывать Дюммеля. — Ни капельки самолюбия. А ведь когда-то личность была. Не ахти какая, а все-тм ки… И с чисто женской непоследовательностью: — Бедняга Джума. Что его ждет?»
— Герр Симмонс намерен в воскресенье устроить бал, — неуверенно сообщил немец. — Велел посоветоваться с вами, мадам.
— Бал, — машинально повторила она. — Бал, вы сказали? Это, пожалуй, неплохо придумано: хоть какое-то развлечение. Заготовьте пригласительные билеты человек на сто.
— Приказано на пятьсот персон, — выпалил барон.
— Ну что ж, на пятьсот, так на пятьсот. Распорядитесь о покупках, наймите прислугу. Впрочем, не мне вас учить, герр Дюммель.
— Так точно, — обрадованно рявкнул тот. — Все будет сделано, мадам. Можете быть спокойны.
«Чему он радуется? — удивленно подумала Эльсинора. — А, да не все ли равно!» — И, махнув рукой, заговорила о другом.
После памятного возвращения из залитой кровью восставших рабов Хивы Симмонс долгое время не прикасался к времятрону. При одном взгляде на блестящую луковицу холодело в груди и начинали мерещиться черные провалы пустынных улиц, озаренные отблесками пожаров, зловещее карканье ворон, крадущиеся шаги, окровавленное лицо Савелия… Перехватывало дыхание от смрадного запаха разлагающихся трупов и чадящих руин. Спазмы перехватывали горло, и Симмонс спешил на воздух, в сад, искал забвения в работе — все равно какой, в разговорах с людьми — безразлично, с кем и о чем.
Никогда прежде он не был так ласков с Эльсинорой, так предупредительно вежлив и учтив в общении с Дюммелем. И если она понимала, откуда идет эта нежность и не удивлялась, то барон терялся в догадках и, обляваясь холодным потом, не спал по ночам, ожидая подвоха.
Но шло время, и душевное равновесие постепенно возвращалось к Симмонсу. Он стал целыми днями просиживать в своем кабинете, обложившись книгами, курил сигарету за сигаретой, делал какие-то записи в тетради в красном клеенчатом переплете. Эльсинора наблюдала за ним с нарастающим беспокойством и до поры до времени ни о чем не спрашивала. Однако вечно так продолжаться не могло, они оба прекрасно понимали это, и однажды, возвращаясь с вечерней прогулки по саду, Симмонс, как обычно остановившись возле двери в кабинет, придержал Эльсинору за руку.
— Посиди со мной, Люси. Ты никуда не спешишь?
— Нет.
Они вошли в комнату, заставленную вдоль стен книжными стеллажами. Симмонс опустился в кресло.
Эльсинора продолжала стоять, машинально разглядывая разбросанные по столу книги. Полистала одну. Взяла другую. «Никита Муравьев, — значилось на обложке. — Путешествие в Хиву и Бухару. 1882 год». На столе лежали темно-синяя «История Хорезма», изданная в 1980 году; «История Каракалпакской АССР», анонимная рукопись «Границы мира», датированная десятым веком, том сочинений академика Бартольда, фолиант «Древний Хорезм» академика Толстова.
