Внимание Эльсиноры привлекла лежавшая отдельно раскрытая книга. «В Хиве кроме сорока бедных семейств никто не жил, прочла Эльсинора. — Пятничная молитва совершалась в присутствии трех-четырех человек. Внутри города стал цвести тамариск, а в разрушающихся домах поселились дикие звери». «Мунис, — значилось на титульном листе. — 1760 год».
Эльсинора отложила книгу в сторону и глубоко вздохнула.
— Опять?
Он посмотрел на нее виновато и растерянно. Кивнул.
— Да, Люси. Хочу попытаться еще раз. Последний.
— Ну что ж. — Она взяла сигарету, затянулась одинединственный раз, положила в пепельницу. — Поступай, как считаешь нужным. Но учти: еще на одну вылазку в ту эпоху у меня просто не хватит сил.
— Откуда же ты знаешь, куда я собираюсь? — спросил Симмонс.
— Книги, — она кивнула на стол. — История. Или я ошибаюсь?
— Ты ошибаешься, — поспешно заверил он. — Я хочу побывать в будущем. Двадцатый век. Первая четверть.
— А обо мне ты подумал?
— Прости, Люси. — Он виновато покивал головой. — Ты ведь знаешь, ради чего я все это делаю.
— Это бесполезно, Эрнст. Неужели ты еще не убедился?
— И все-таки я попытаюсь, — упрямо сказал он. — В последний раз.
— Ну что ж… — Она помолчала. — С богом, как говаривали в старину. Но в случае чего на меня не рассчитывай.
Слухи один невероятнее другого ползли по Киркъябу.
— Слышали? Джума-то, Джума… Босяк, сын голоштанника Худакь-буа… На побегушках у Жаббарбия пробавлялся… Воистину неисповедима воля аллаха! Разбогател голодранец Джума, да еще как разбогател! Деньгам счету не знает! — выходил из себя торгаш. Дехканин в чугурме и драном чапане задумчиво поскреб заросший подбородок:
— Не иначе, как аламаном заделался. Ограбил кого-то, а может, убил.
— Или клад отыскал, — вмешался один из мардикаров. — Вокруг Куня-Ургенча до сих пор клады в пустыне находят. После каждой бури, говорят, йомуды на конях по пескам рыскают.
— А я слышал, будто он на пэри женился. Выманил у нее колечко изо рта, вот и женился.
— Сказки все это! Джума к сумасшедшему русскому служить пошел. Все боялись, а он пошел. Вот и пользуется. Сумасшедший-то — богач.
— Что ни говори, а привалило бедняге счастье, — вздохнул дехканин по имени Амин. — Вон какой дворец строить надумал. На каменном фундаменте, из жженого кирпича. Со стеклянными окнами.
— Ты-то откуда знаешь? — усомнился торгаш.
— Знаю, раз говорю. Я с ним вчера из Ургенча в его фаэтоне ехал.
— Ври больше!
— Вон у Эльтузара спроси, он видел.
— Амин правду говорит, — кивнул пожилой дехканин.
— Слышал?
— Да откуда у тебя деньги на фаэтонах разъезжать?
— Видели дурака? Ты что, только проснулся? Какие деньги? Фаэтон-то у Джумы свой.
— Как свой?
— А вот так. И фаэтон новенький, и ерга[31] — двулетка, и парчовый халат, и сапоги шевровые.
— И фуражка на голове! — съехидничал торговец.
— Фуражку не видел, а чустская тюбетейка есть.
— Ври, да не завирайся!
— Не слушай ты его, Амин! Рассказывай, что тебе Джума сказал.
— Я в Ургенче на базаре был. Продал мешок проса, купил детишкам кое-что, поел в рыбожарке и пешком обратно отправился. Иду по дороге, задумался и тут меня какой-то яшуллы[32] обогнал на фаэтоне. Я еще лошадь заприметил, уж больно хорош ерга. Такому под седлом ходить, а не в упряжке. Только подумал, а яшуллы коня остановил и мне рукой машет. У меня душа в пятки ушла: от яшуллы добра не жди. «Амин! — кричит, иди, садись, подвезу!» Я присмотрелся и глазам не верю: Джума, не Джума? «Джума-ага, вы это, или не вы?» — спрашиваю. — «Я, — говорит. И смеется. — С каких пор ты меня на вы величать стал? Забыл, как коз вместе пасли?»
— Так и спросил?
— Так и спросил. «Помню, — отвечаю, — как не помнить? Только вас не узнать, богатым, видно, будете». — «Почему буду? — смеется. — Я уже богатый. Коня вот купил, фаэтон. Хочу отцу дом построить». — «Давно пора, — говорю. — Старый-то совсем обветшал. Того и гляди завалится, еще придавит кого-нибудь». — «Не придавит, — говорит Джума, — Я такой дом отгрохаю, триста лет простоит. Из жженого кирпича. Да ты лезь в фаэтон, чего стоишь? Поехали».
Влезть-то я влез, а сесть не решаюсь: сиденья новеньким красным бархатом обиты. А Джума смеется: «Садись, не испачкаешься. А замараешь, — не беда, обновлю обивку». Деваться некуда, сел. Едем. Смотрю я на Джуму и не по себе становится: тот и не тот Джума. Лицо белое, руки такие, будто сроду кетмень не держали. А главное — глаза: большущие стали, задумчивые какие-то, печальные. И постарел вроде. А ведь всего месяц прошел, как виделись. Собрался с духом, спрашиваю: «Ты не заболел, Джума?» — «Нет, — отвечает. — С чего ты взял?» — «Вид у тебя не такой какой-то». — «Не обращай внимания, — говорит. — Устал я, дел много всяких». Ну, я кивнул и молчу, а сам голову ломаю: какие такие дела могут быть у фаэтонщика? И откуда у него деньги, чтобы фаэтон с лошадью купить? А Джума еще масла в огонь подлил. «Дом под железной крышей построю, — говорит. Полы деревянные, потолки. Окна во всю стену стеклянные. Русские мастера строить будут. На прошлой неделе двери и ставни Абдулле Джину в Хиве заказали, из карагачевых плах режет».
— Абдулле Джину? Так ведь он самому Мухаммадрахимхану двери делает! — ахнул торговец.
— Вот и я не поверил. А Джума знай себе посмеивается: «То ли еще будет! Захочу, дорогу до самого дома камнем вымощу!»
— Дорогу? Камнем?
— Ну да.
— Аллаха бы побоялся!
— А что ему аллах, когда денег девать некуда!
— Тише вы насчет аллаха. Вон мулла Ибад идет, он вам такого аллаха задаст!
— А ты только увидел? Он тут давно ошивается.
— Что же ты молчал, ишак?
— Думал, ты видишь.
— Вот что, земляки, давайте-ка по-хорошему разойдемся, пока не поздно.
— Правильно говорит Амин.
— Верно.
— Айда по домам.
— Гляди, гляди, мулла тоже прочь захромал…
— Подслушивал, сын греха.
— Конечно, подслушивал, собака. Жди теперь беды. Все беку Нураддину доложит. Они с ним друзья.
Кучка быстро редела.
— Дружила собака с палкой! — издали крикнул Амин.
Мулла Ибадулла, уже поравнявшийся с воротами, обернулся, злобно прищурив изъеденные трахомой глаза, погрозил суковатым посохом.
Из увитой плющом беседки Эльсинора наблюдала, как Дюммель распекает прислугу. Выволочки Симмонса пошли барону явно на пользу: если прежде он бывал несдержан в гневе, орал, топал ногами и даже гонялся за провинившимися с кулаками, как это было при встрече с Джумой, то теперь олицетворял собой саму выдержку и олимпийское спокойствие.
