Опешивший Литтлмен остановился на пороге, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в полутьме дома.
Возле фанерной этажерки со старыми газетами и журналами таинственно блеснуло зеркало. Края его обрамляла то ли черная ткань, то ли черная бумага.
«Хозяин или хозяйка, по-видимому, умерли, — подумал Литтлмен, — а дом пустует. Нищих и бездомных юнцов в городке нет, вот развалюха и пустует».
— Это не траурный креп, мистер.
Дребезжащий старческий голос исходил откуда-то из угла, загороженного здоровенным буфетом.
— Это паутина и пыль. Обычная старая пыль.
Глаза наконец привыкли к полутьме, и Литтлмен заметил в углу старика. Тот громоздился в кресле, такой же огромный, как и его буфет. Лицо и руки старика в скудном вечернем свете выглядели бледно-голубыми.
— Артрит, — пояснил старик, будто сам увидел себя со стороны. — Я уже лет восемь не выхожу из дому.
— Простите, мистер…
— Ноубоди[9] — подсказал старик.
— Простите, мистер Ноубоди. Я шел по улице и совершенно случайно решил… Словом, я подумал… — начал оправдываться Литтлмен, но старик перебил его:
— Как бы не так. Вы услышали крики, да?
— Какие крики? Нет, я ничего не слышал.
Старик засмеялся.
— Вы не могли не слышать. Кричала моя душа, и вы толкнули калитку. По вечерам страх и одиночество бегают по дому, будто жирные крысы. Хватают меня за руки, грызут ноги. Не бойтесь, я не сумасшедший, — спохватился Ноубоди. — Самому с собой разговаривать противно, но вот когда в книге попадается красивое местечко, я смакую его вслух. Я люблю красивые слова и выражения. Кстати, как вас зовут? Я никогда не видел вас раньше.
— Литтлмен.
— Вот видите. Вы — человек. Пусть маленький, но человек. А я, судя по фамилии, вообще никто. Впрочем, все мы тля. Зеленая тля на вечнозеленых листьях жизни.
— Зачем вы так, мистер Ноубоди?
— Я знаю жизнь и потому жалею вас. Я слышал о вас и о вашей прекрасной школе. Да, да… Ко мне раз в неделю заходит посыльный из продуктового магазина. Он рассказывает мне все новости. Кроме того, если целыми днями смотреть в окно, можно кое-что увидеть и связать свои наблюдения с тем, что ты уже знаешь о внешнем мире. Хотя, конечно, это жалкие крохи. Иногда мне так хочется услышать человеческий голос, что я молю бога, чтобы в мой дом забрался вор. Но где взять такого глупого вора, мистер Литтлмен? Все знают, что от меня даже мыши сбежали. Видите ли, им надо хлеба, сыра и другого лакомства, а я их потчую одними разговорами. Кстати, почему вы не садитесь?
— Я на минутку… Вы сказали, что жалеете меня. Почему?
— Нет-нет, побудьте со мной. И не слушайте глупого старика. Во мне, словно птицы в клетке, сидят сотни слов. Когда я вижу живого человека, они хотят все сразу вылететь. Получается шум, гам и неразбериха.
— И все-таки? — Литтлмен присел на краешек стула.
— В свое время, — старик на мгновение запнулся, будто хотел увидеть это свое время, да так и не разглядел, — я был профсоюзным лидером. Неудачным лидером. Я верил только в свои силы и умение. Как и многие, я наивно полагал, что своими силами верну на землю царство добра и справедливости. Однако время одиночек прошло. Мне кажется, что вы со своей школой повторяете ошибки моей молодости, мистер Литтлмен. Я никогда не был коммунистом, но на старости лет понял: без socialis, то есть общественного мышления и действия, социальные преобразования невозможны. В лучшем случае вы умрете, как я, в нищете и одиночестве, не осуществив ни одного из своих благих намерений. В худшем — вас забросают камнями. Вы, конечно, сделали поправку на мое образное мышление? У камня давно появилась ветреная сестра — пуля.
Литтлмен вздохнул.
— То, что вы говорите, очень серьезно, мистер Ноубоди. И похоже на правду… Однако мне трудно что-либо изменить. Я люблю детей. Я верю в их будущий разум. По-видимому, я просто не способен на большее. Борцом надо родиться.
— Им можно стать, — живо возразил старик, и дряблое тело его колыхнулось в сумерках. — Если поймешь, что другого пути нет. Но даже не это главное. Я хочу, чтобы ваша душа потом не кричала от одиночества. Чтобы вы тоже не стали мистером Ноубоди.
— Я подумаю, — Литтлмен улыбнулся старику и встал. — Я только начинаю — собрал нескольких мальчишек и девчонок… Чтобы им не было так скучно летом… В ваших словах есть свой резон, мистер Ноубоди. Честно говоря, мне вовсе не хочется, чтобы в благодарность за все меня забросали камнями.
— Жизнь чертовски прекрасная штука. — Старик переложил тяжелую бледную руку с подлокотника на грудь. — Даже когда у тебя уже нет ни зубов, ни желаний… Я вижу, что вы торопитесь? Не забывайте старика. Наведывайтесь хоть изредка, ладно.
— Обязательно, — пообещал Литтлмен, открывая дверь на улицу. — Обязательно, мистер Мен.
Неделю спустя почти в одно и то же время в городке произошло три разговора. На веранде «Поцелуя носорога» состоялся разговор с недомолвками.
— Шериф, — сказал Гризли, поигрывая ключами от машины. — Мне не нравится этот парень.
— Парень как парень. Обыкновенный недоносок, — проворчал Шериф. — Хорошо уже, что он нашел занятие для наших оболтусов и не сует нос в наши дела.
— Ты не думал, зачем он возится с детьми?
— Наверное, хочет получить осенью место в школе.
— Я на днях заглянул к нему в номер, — без всякого выражения сказал Гризли. — Случайно, из любопытства. У него там чемодан, набитый деньгами.
— Мелочью?! — засмеялся Шериф.
— Да нет. Купюры стоящие. Причем чемодан оказался незапертым.
— Если бы я был помощником шерифа, — Шериф отхлебнул виски и со скучающим видом посмотрел в сторону отеля, — то именно из любопытства навел бы справки об этом типе. Кто он? Учитель? Фокусник?
Гризли довольно рыкнул:
— В том-то и дело, что — Никто. Ни денег, ни образования. Подсобный рабочий магазина… И вдруг чемодан с деньгами, таинственные занятия с детьми…
— Знаю. Я спрашивал Конни. Ему нравится эта игра, но что-то там и неладно. Сын мой все понимает.
Шериф снова глотнул, прикрыл глаза.
— Если бы я был помощником шерифа… — он на миг открыл глаза, и Гризли вздрогнул, испугавшись его расплывчатых зрачков — не зрачки, а могильная яма, — то не спускал бы с этого парня глаз.
— Он быстро идет, Шериф, — полувопросительно заметил Гризли.
— Ты ведь, старина, и не таких останавливал. — Шериф вздохнул и встал с кресла, показывая, что разговор окончен. В самом деле: что говорить о каком-то пришлом ничтожестве.
Второй разговор напоминал лепет ребенка.
