Лишившись своего голосового аппарата, мой заключенный не успокоился, а в течение недели продолжал страшно шуметь по ночам, бросаясь всей своей массой на запертую дверь. Потом внезапно он затих… С тех пор прошел месяц. Я думаю, что резервуары масла и бензина пусты. Тем не менее я запретил Луи, моему шоферу, пойти убедиться в этом и вообще входить в клетку этого дикого и свирепого зверя.
Теперь у нас царит покой, но Клоц все-таки здесь…….
Луи перебил философские рассуждения, готовые сорваться с моего пера. Он ворвался ко мне и проговорил, выпучив глаза;
— Барин, барин! Пойдите посмотрите на вашу восьмидесятисильную машину…
Я даже не дождался конца его фразы и быстро пошел вниз.
Спускаясь вслед за мной по лестнице, Луи сознался, что позволил себе открыть сарай, потому что с некоторого времени оттуда доносился скверный запах. И действительно, даже на дворе стоял тяжелый, тошнотворный запах.
Луи воскликнул, почти в восхищении:
— Барин сам чувствует, какая вонь!.. — И он открыл дверь сарая.
Грузно осев на свои ослабевшие колеса, автомобиль был обезображен, точно он был сделан из воска и наполовину растаял. Рычаги висели, согнувшись, как резиновые полосы. Потерявшие форму прожекторы выглядели, точно из них выпустили воздух, а голубоватые клейкие стекла были похожи на бельма на мертвых глазах. На алюминиевых частях проступили подозрительные пятна, а железо было разъедено местами до дыр.
Стальные части истончились и сделались ноздреватыми, медь приобрела губчатую консистенцию грибов. Словом, большая часть составных частей автомобиля была покрыта язвами и пятнами, но это не была ни ржавчина, ни окись меди. Эта омерзительная вещь стояла в луже тягучей, отвратительной, пронизанной жилками разных цветов жидкости, вытекавшей из нее самой. Под влиянием каких-то странных химических реакций на поверхность этого разлагающегося металлического тела вырывались какие-то пузырьки, а внутри механизма слышалось какое-то бульбульканье, точно кто-то там полоскал себе горло. Вдруг, с мягким звуком, точно от падения в жидкую грязь, свалилось рулевое колесо, разбило платформу и рикошетом — покрышку мотора. Там оказалась какая-то гнусная каша, и вырвавшаяся оттуда вонь заставила меня броситься к выходу из сарая. Но все же у меня хватило времени заметить в самой глубине тени кишение трупных червей…
— Какая дрянная марка! — заявил мой шофер.
Я попробовал уверить его, что усиленная тряска обладает иногда свойством разлагать металл и может давать картину таких молекулярных изменений строения. Кажется, он не особенно поверил в мои объяснения, а я, знавший, что правда еще менее правдоподобна, был вынужден, чтобы понять ее и согласиться, что это именно так, снова повторить все про себя, придав своим размышлениям втайне словесную форму, благодаря которой вещи подтверждаются и легче объяснимы, так же, как задача легче усваивается на языке цифр.
Клоц умер! Автомобиль умер! И вместе со своим автором рушится великолепная теория об одухотворенном механизме, обладающем бессмертием благодаря постоянной замене своих износившихся составных частей новыми и поддающемся бесконечным усовершенствованиям. Вдохнуть жизнь значит вдохнуть в то же время и смерть, которая неумолимо следует за жизнью; и попытка превратить неорганические вещества в органические значит — обречь их на более или менее быстрое разрушение.
Но мои предположения оказались ошибочными: фантастическое существо погибло не из-за недостатка бензина. Нет — резервуары оказались наполовину полными. Значит, машину разрушила ее душа, душа человека, эта душа-соблазнительница, которая с такой быстротой использовала тела более здоровых, чем мы, животных, и которая быстро привела к печальному концу это металлическое, могучее и невинное тело.
Я приказал выбросить в помойную яму всю эту отвратительную кучу. Могилой Клоца будет свалка. Он умер… он умер. Я избавился от него. Он умер б е з п е р е д а ч и… Он у м е р, наконец. Его дух находится там же, где души всех умерших. Он не может больше мне вредить.
Ха! Ха! Ха! Старина Отто!.. УМЕР! Отвратительное животное!
Я должен был бы чувствовать себя счастливым. А между тем, этого нет на самом деле. О, не из-за Эммы! Я не отрицаю, что эта особа огорчила меня. Но это горе рассеется; а раз есть сознание, что горе может пройти, оно уже наполовину прошло. Нет, все мое несчастие — это то, что я не могу отделаться от воспоминаний. Меня преследует все то, что я видел и переиспытал: сумасшедший, Нелли, операция, Минотавр, я-Юпитер и много других ужасных вещей… Я пугаюсь пристального взгляда, направленного на меня, и опускаю глаза при виде замочной скважины… Вот в чем мое несчастье. А кроме того, я страшно боюсь одной ужасной вещи…
А что если все это не кончено еще? Если смерть Клоца не послужит развязкой моих приключений?..
До него мне нет никакого дела, так как он больше не существует; да если бы даже он и появился под личиной Лерна или в виде призрачного автомобиля, и стал бы меня дразнить, я прекрасно понял бы, что это может быть только воображением или галлюцинацией моего слабого зрения. Он-то умер, и я очень мало им интересуюсь, повторяю это.
Меня тревожит мысль об его трех помощниках. Где они находятся? Что они делают? Вот в чем вопрос. Они обладают секретом цирцейской операции и, наверное, пользуются им в своих собственных выгодах, чтобы торговать перемещением личностей… Несмотря на постигшую его неудачу, Клоц-Лерн все же встретил некоторых субъектов, которые согласились подвергнуться его дьявольской операции, чтобы обменяться с другими своими душами. Трое немцев увеличивают с каждым днем количество этих негодяев, жадных до чужих денег, или до чужой молодости, или до чужого здоровья. По свету бродят, не возбуждая ни в ком подозрений, мужчины и женщины, которые вовсе не те, кем они кажутся…
Я больше ни во что не верю… Все лица мне кажутся масками. Может быть, я мог бы это заметить и раньше, но есть люди, на лицах которых отражается совсем несвойственная им душа. Некоторые, известные своей честностью и прямодушием, вдруг оказываются обладающими непредвиденными порочными наклонностями и бурными страстями, так что начинаешь думать о чуде. Та же ли у них душа сегодня, что была вчера?
По временам глаза моего собеседника загораются странным огнем, я читаю в них не принадлежащую ему мысль; если он выскажет ее, он тут же отречется от нее и сам первый удивится, как она могла прийти ему в голову.
Я знаю людей, убеждения которых ежедневно меняются. Это очень нелогично.
Наконец, сплошь и рядом мной овладевает какая-то могучая воля, чья-то грубая сила сжимает мой мозг, если можно так сказать, и заставляет мои нервы или приказывать моим мышцам совершать поступки, о которых я потом жалею, или произносить слова, которым я не сочувствую — движение, пощечины или выкрикивание ругательств.
