Выйдя на улицу, я медленно двинулся вдоль Разделителя, потом свернул в узкие проходики между разноцветными домами Нижней части и углубился в район втирален, время от времени покупая "хлопок" и задумчиво наблюдая, как взвивается к небу выпархивающий из него ароматный дым. Экипажи и троллейбусы, которые здесь называли "перевозками", не допускались в центр города. Поэтому по улицам внутри Разделителя обычно бродило множество людей, большей частью красивых и нарядно одетых женщин. Во влажный период красивых женщин почему-то всегда намного больше, чем в сухой. Раньше я бы обязательно не удержался и подсек какую-нибудь на вечер. Но сейчас я только фиксировал мимоходом привлекательное сочетание черт, тут же забывая попавшееся мне на глаза лицо.
Если бы меня спросили, куда и зачем я иду, я бы не смог ответить. Но я помнил, что доктор Егоров на прощание посоветовал мне как можно больше гулять. Таким образом, мое бесконечное кружение по городу полностью соответствовало предписаниям врачей. Часто я осознавал себя стоящим у какой-нибудь абсолютно неинтересной витрины, иногда меня заносило в небольшие магазинчики и лавчонки, где я бесцельно перебирал ненужные мне вещи, а случалось, и замирал под чьим-нибудь окном, слушая музыку или пение птиц. Однажды я даже простоял около часа на митинге чистильщиков, прежде чем понял, где нахожусь.
Все это время я непрерывно думал о Марте и разговаривал с ней. Это были длинные и однообразные монологи, в которых я пытался убедить себя, что она поступила абсолютно правильно, быстро и решительно устроив свою судьбу.
- Мне уже двадцать пять, - говорила она мне в нашу последнюю встречу. - Я старею, посмотри, у меня на груди уже перетяжки. Еще немного, и мне было бы не на что рассчитывать. И к тому же мне надо было кормить ребенка. Твоего ребенка! - подчеркнула она, считая, видимо, это неотразимым аргументом.
Я сидел, сжавшись в невероятно тугой комок, чувствуя, как безжалостные пальцы медленно стискивают у меня в груди едва залеченное сердце. Все свои силы я тратил на то, чтобы казаться спокойным, зная при этом, что долго я так не выдержу.
- Но почему Стефан? - глухо спросил я. - Неужели ты не могла выбрать кого-то другого?
- Он меня любит и... - горячо начала Марта и остановилась, не закончив фразу.
Тогда я не обратил на это внимания. Теперь я думаю, что она собиралась сказать "и всегда любил".
Я привык к пешим прогулкам. Вначале меня пугало это бессмысленное бродяжничество, но сидеть в гостинице было вообще невмоготу, и я перестал бороться с собой. Иногда меня заносило так далеко, что, когда я уставал, я ложился на землю в каком-нибудь тихом месте и засыпал. Поэтому я совсем не удивился, обнаружив себя далеко за городом, на дороге, ведущей в Хармонгское ущелье. Горы здесь подступали к самому морю, и когда я пришел в себя, то обнаружил, что успел забраться достаточно высоко.
Отсюда открывался очень красивый вид, и какое-то время я сидел на краю обрыва, рядом с каменным, покосившимся от времени драконом, разглядывая крошечные суда у горизонта, сонные улочки безлюдного в это время города и кипение жизни в порту и в карьерах, расположенных у подножия огибающего долину отрога.
- Спать мне еще не хотелось, и, поднявшись на ноги, я пошел, минуя лес, дальше. Теперь передо мной было начало серпантина, ведущего вверх, к первому на этой трассе перевалу. Раньше по дороге на Хармонг часто ездили экипажи, возившие любителей плеснуть кровью на конус тамошнего оракула. Война разрушила привычный образ жизни, и сейчас дорога была совершенно пуста. Если бы у меня вдруг случился сердечный приступ, то труп мой мог пролежать здесь несколько дней, а то и больше.
"Труп, - сказал я себе. - Да ты и так уже труп! Жалкий, ни на что не годный калека. Именно поэтому Марта даже не заикнулась о возвращении. Хотя ты, безусловно, простил бы ей все".
Согнувшись и сцепив руки за спиной, словно за плечами у меня висел тяжелый рюкзак, я устало брел по казавшейся мне бесконечной дороге. Однажды дриммер загнал меня на такую же длинную, медленно ползущую в гору дорогу. Я шел по ней в окружении закованных в бронзу легионеров, лениво подгоняющих меня ударами и тычками древков своих копий. Взгляд мой, пробивающийся сквозь мутные разноцветные пятна близкого обморока, выхватывал только путающиеся в рваной хламиде костлявые ноги да сандалии, мягко впивающиеся в белесую пыль.
Так получилось, что это погружение я запомнил почему-то лучше других и в поздних моих воспоминаниях видел себя в этом сне словно со стороны: маленького, изможденного, со спутанной, остро торчащей бороденкой, изо всех сил старающегося вызвать в себе любовь к тем, кто остается жить. Ему было легче, чем мне, этому человеку из спроектированного сна. Он знал меру и цену своих страданий и верил, умирая за грехи человечества, что смерть его не будет напрасной. А кроме того, он точно знал, когда для него все закончится.
Голгофа! Когда-то это слово представлялось мне символом и чуть ли не синонимом мучений и страданий. Теперь же я знал, что на самом деле оно означало избавление от мук.
Я дошел до нескольких громадных валунов, вросших в осыпь у края дороги, и, присев возле них, вытащил из кармана сандвич. Здесь, у валунов, росли зеленые и фиолетовые цветочки, типичные для этого ландшафта, напоминающего земные альпийские луга. Там все было точно так же, за исключением разве что этих самых ярко-зеленых цветов. Земные пчелы не смогли бы реагировать на сливающиеся с травой цветы. Здесь же, среди черно-желтой растительности, зеленые цветы были как кусочки изумруда на изъеденном кислотой старом столе ювелира.
"Ты потому и труп, - продолжал думать я, - что сам по себе ты не можешь жить. Тебе нужна Марта. Без нее тебя нет. Крепко она тебя накрыла. Всего один раз, но зато уж насмерть. Это верно, что так могут ударить только самые близкие. Если бы мне сейчас предложили выбирать между смертью и предательством, я бы выбрал смерть. Смерть не так мучительна. Я пережил и то, и другое и думаю, что могу судить об этом".
Донесшийся откуда-то сверху шум отвлек меня от моих безрадостных мыслей. Я выглянул из-за валуна и высоко вверху увидел спускающийся с перевала маленький серебристый электромобильчик, который сопровождали два внушительных броневика с прицепленными сзади тележками для пропитанных смолой брикетов. Броневики, шипя и посвистывая, энергично парили котлами. Я сразу понял, кто это. В газетах много писали о поездке нового Принцепса в районы, наиболее ожесточенно борющиеся с сорняками. Теперь Принцепс возвращался в столицу.
В своем теперешнем состоянии я не хотел попадаться на глаза его охране. Поэтому я протиснулся в щель между валунами и залег так, что меня не было видно с дороги. Легенда моя была в полном порядке, вживляли меня надежно, но страшно было даже представить, что меня будут о чем-то расспрашивать. Сейчас я просто не смог бы говорить.
