– Ладненько. Из этого следует, что, возможно, миллионам планет, которые никогда не запустят такой телескоп, так же повезло, как и миллионам планет, которые это сделают.
– Может быть, – сказал я и отвернулся.
– Вот эта, вон там. – Он ткнул пальцем. – Что происходит на ней?
Я поведал ему.
– Там люди могут разделиться пополам и снова вырасти как два отдельных человека, сохранив все свои воспоминания нетронутыми. Но только один раз в жизни.
Его рука взметнулась к дальней стороне неба.
– А эта? Как насчет нее?
– Там хроматофоры по всей коже человека всегда выдают его истинные чувства.
– Круто. Я бы хотел там жить.
Мы долго летали по Вселенной. Мы забрались так далеко, что растущая луна – два дня после полнолуния – поднялась над краем гор и затмила звезды. Он указал на один из последних оставшихся ярких огней. Юпитер.
– А вон там? Воспоминания никогда не ослабевают и не исчезают.
– Ой. Сломанная кость? Драка с кем-нибудь?
– Запах маминой кожи. Та цапля, которую мы сегодня увидели.
Я посмотрел туда, куда указывал его палец. Свет тускнел в лунном сиянии.
– Хочешь отправиться туда?
Его плечи приподнялись внутри спальника.
– Я не знаю.
Что-то крикнуло в лесу. Это была не птица и не млекопитающее, о котором я когда-либо слышал. Крик пронзил темноту и повис над ревущей рекой. Он мог выражать боль или радость, скорбь или торжество. Робби дернулся и схватил меня за руку. Попросил меня молчать, хотя я не издал ни звука. Крик раздался снова, уже дальше. Еще один возглас вызвал отклик, сменившийся неистовыми трелями.
Потом все прекратилось, и ночь наполнилась другой музыкой. Робин повернулся и схватил меня крепче, его лицо освещала луна. Каждое живое существо ощущало все, что было ему предначертано.
– Прислушайся, – сказал мой сын. А затем прозвучали слова, которые никогда не потускнеют и не сотрутся из моей памяти. – Ты веришь, что мы взаправду тут?
В темноте нашей уютной палатки, в десяти дюймах от моего лица, Алисса прошептала:
– Почему это столь важно?
Мы шли пешком восемь часов, пока у меня ноги не начали кровоточить. Мы вместе плавали в неистовых каскадах. Я так изнемог, что с трудом разжег походную плиту и приготовил ужин. Не помню, что мы ели. Помню только, как она просила добавки.
Мне хотелось рухнуть лицом вниз на надувную подушку и умереть на неделю. Она же хотела не спать всю ночь и поговорить о философии.
– Имеет ли вообще какое-то значение, зародилась ли жизнь где-нибудь еще? Она зародилась – здесь. Это самое главное, да?
Мозг отказывался повиноваться. Я с трудом совместил подлежащее со сказуемым.
– Один раз – случайность. Два раза – неизбежность.
Она прижалась к моей груди.
– Нравится мне эта штука под названием «брак».
В сказанном прозвучало удивление, как будто она сама не ожидала от себя открытия, отвечающего на все вопросы.
– Если найдем где-то признаки брака, поймем, что цель мироздания – жизнь.
Как же она смеялась…
– О, мистер, мироздание и впрямь желает жизни. – Али забралась на меня сверху, моя собственная маленькая Вселенная. – Причем желает ее прямо сейчас.
На минуту мы стали всем. А потом исчезли. Наверное, я заснул, потому что снова проснулся от потустороннего звука. В темноте кто-то пел. Сначала я подумал, что это Али. Три плавные, зацикленные ноты: кратчайшая из мелодий, которую кто-то пробовал играть на бесконечной клавиатуре пианино. Я посмотрел на свою жену. Ее глаза в темноте распахнулись так, как будто мечтательную песенку из трех нот играл сам Бетховен. Она схватила меня за руку в притворной панике.
– Милый! Они приземлились. Они здесь!
Она знала, что это за птица. Но я не спросил, и теперь никогда не узнаю. Она слушала, пока пение не стихло. Тишина тотчас же наполнилась гулом других существ, сетью, распространяющейся во всех направлениях через шесть различных видов леса, окружающего нас. Али замерла в простом экстазе, которому ненадолго научится наш сын.
– Такова жизнь, – сказала она. – Если бы я могла сохранить это чувство при себе навсегда…
До чего невелика разница между «навсегда» и «однажды».
Я задремал, сам того не осознавая. Сон разорвал звук открывающейся молнии. Я не мог взять в толк, как ему удалось одеться и почти выйти из палатки, не потревожив меня.
– Робби?
– Ш-ш! – сказал он. Я не понимал почему.
– Ты в порядке?
– Я в порядке, папа. Все супер.
– Куда ты?
– Зов природы, папа. Скоро вернусь.
В лунном свете он покрутил рукой, словно сжимая невидимый шар: старый сигнал «все хорошо». Я положил голову на надувную подушку, натянул край зимнего спальника на шею и снова заснул.
Тишина разбудила меня. Я мгновенно понял две вещи. Во-первых, я проспал дольше, чем хотел. Во-вторых, Робина в палатке не было.
Я оделся и вышел. Трава, на которой мы разбили лагерь, была влажной от росы. Ботинки и носки Робина лежали у входа. Фонарик тоже: он был не нужен. Луна в ясном небе превратила окружающий пейзаж в серо-голубую акватинту. Ориентироваться по корням и камням стало так же легко, как идти при свете уличного фонаря.
Я крикнул, но ничего не услышал в ответ из-за шума порогов. Обогнув площадку для кемпинга, я закричал громче.
– Робин? Робби! Дружище?
Приглушенный стон донесся из ручья в нескольких футах от меня.
Я добрался до воды за
