По дороге, изнемогая, тащились квадратные машины с глазастыми рылами. У выезда на набережную стоял полосатый шлагбаум с серой будкой. Перекладина была поднята вверх. Двое молодых солдат с автоматами безмятежно болтали, пропуская всех без разбору. Рядом ползла длинная очередь, упиравшаяся в здание с вывеской «Пункт сдачи крови». За исключением доноров народу почти не было — лишь несколько человек, шагавших по идеально чистому тротуару.
На двухэтажном доме между Пятницкой и Ордынкой блестела масляной краской надпись «ВЫДАЧА РАЗРЕШЕНИЙ». В нижнем окне, за рассохшейся рамой, был вставлен пожелтевший лист ватмана со словами: «Выдача разрешений временно прекращена». Какой-то человек торопливо подергал дверь, прочитал объявление и так же поспешно ушел.
— Что здесь происходит? — спросил я.
— А что может происходить при Фирсове?
— Он только хотел исправить.
— Да не он! Я хотел! — взорвался Тихон. — Вернее, пытался. А Фирсов — вот, — он кивнул на плакат. — «Очистимся»!
— Вот чем это кончилось…
— По-настоящему все закончится в две тысячи тридцать третьем.
— Там ничего не изменилось? Война будет?
— Будет, — мрачно отозвался Тихон.
— Если б я тогда не послушал своего старшего…
— При чем тут ты? — удивился он.
— Ну, затеял всю эту историю. Потом взялся переделывать…
— И что же ты, Мефодий, мог переделать?
— Лучше — Миша. Авария, драка… — Это прозвучало так наивно, что кажется, даже Иван Иванович на плакате усмехнулся.
По улице проехал открытый грузовик с солдатами, и Тихон проводил его тревожным взглядом.
— Авария, говоришь, — задумчиво произнес он. — Синхронизаторы обнаружил я, в две тысячи тридцать первом году, аккурат на день рождения. Я, разумеется, ждал от друзей сюрпризов, все-таки тридцать три года — возраст неоднозначный. К аппаратам прилагалась записка: ты, мол, умный, сможешь их починить. Ну, я и смог. Покорпел месячишко и отремонтировал. Думал, пошутили ребята, пустышку мне какую-то подкинули, а она взяла и заработала.
— Ты, выходит, самородок. Мастер-надомник.
— Почему? Я в институте прикладной физики работал, у Лиманского.
— И ты побежал показывать их Петровичу, а он отдал их Ивану Иванычу. И понеслась.
— Только одну — с трехчасовой погрешностью. Вторую, более совершенную, себе оставил. Сперва личные проблемы хотелось решить. Ты в семье рос? А я в детдоме. — Он нежно погладил Тишку по плечу. — Мамаша завернула в одеяло, приколола булавкой записку с именем и отнесла в приют. И фамилию, и отчество воспитатели изобрели сами, чтоб им в воде не напиться! Как, думаешь, нормально жилось сироте Тихону Базильевичу, рыжему к тому же?
Тихон повел нас в метро. Моя карточка осталась у бдительной тетки из две тысячи первого, а денег не было не только местных, но и никаких вообще, однако ничего этого и не понадобилось. Турникеты были снесены, а их следы — залиты серым раствором. В окошках касс то ли продавали газеты, то ли раздавали их бесплатно; лишь пожилая дежурная по-прежнему дремала в своей овальной будке, словно напоминая о прежних временах.
— Начал я с того, что вычислил свою матушку. Институт у нас был режимный, соответственно и Особый отдел имелся. Я им объяснил, что разыскиваю родственников, просил помочь. Отца так и не установили, а мать нашли. И вот, дую я в девяносто восьмой, за полгода до своего рождения. Посмотрел на нее — молодая, симпатичная, глупая. Беременная. Обычная девчонка. Думаю: такая мать мне подходит. Скажи, Тишка, мамка у тебя хорошая?
— Не знаю, — неожиданно ответил мальчик.
— Правильно. Не было ее, и не надо. Обрабатывал я мамочку в точности как товарищ Бендер миллионера Корейко. Брошюрки разные подкидывал на религиозную тематику, пару раз присылал ей на дом юных оборванцев за милостыней. Если б она знала, — хохотнул Тихон, — что я с ними за эти спектакли пивом рассчитывался и сигаретами! Короче, после такой пропаганды ни одна порядочная женщина от своего ребенка не отказалась бы.
Так и вышло. Вернулся в тридцать первый — батюшки! — воспоминания откуда-то появились. Не тусклые и обрывочные, а мои собственные, полнокровные. Просто в памяти вдруг возник второй вариант детства, хотя и первый остался там же. То волчонком был детдомовским, а то вдруг семьей обзавелся: сестра, мама, папа — все как у людей! Фамилия с отчеством в паспорте изменились, и не чужие чьи-то были — мои, мои!
Целую неделю валялся на диване и вспоминал свою новую жизнь. Процесс непередаваемый! Будто смотришь кино, только про себя самого. Нет, не так. А, все равно объяснить не смогу, вот отчим бы описал как надо — с терзаниями, с жаром. Любил папенька в страстях поковыряться, да ты и сам это знаешь.
— Чего знаю? — Не понял я.
— "Чево"! Кнутовского.
— Кнута?!
— Это тебе он Кнут, а мне — папаша. Приемный, конечно.
Я заглянул в его глаза — шутит?
— Тишка, — обратился я к мальчику, надеясь, что хоть он не соврет. — Папа твой книжки пишет?
— Батя только уколы делает, — осуждающе проговорил тот.
— Он у тебя врач? — обрадовался я.
Подловить Тихона оказалось не так уж трудно.
— Никакой не врач, — насупившись, возразил Тишка. — Себе делает. А потом ходит целый день и смеется. А когда лекарств нету, тогда на всех ругается. Один раз плакал даже.
— Не мучай парнишку. Мы с ним одинаковые, но не до такой же степени. С Кнутовским мать сойдется, когда мне исполнится восемь. Да и не сойдется теперь.
Из темноты вынырнул сияющий вестибюль станции, и Тихон прислушался к объявлению машиниста.
— Жили хреново, — продолжал он. — Денег вечно не хватало, отчим занимался лишь собой и своим компьютером. Все что-то писал. Подойдешь к нему, бывало, о чем-нибудь спросишь — он только кивнет и дальше наяривает.
Мать завела мужика на стороне, я дома не ночевал. Сестренка сама по себе росла. Вообще-то она на год старше была, и не сестра вовсе, а тетка, но я уж так привык — сестренка. Я о ней только и помню, что красивая была как кукла и что в детстве о дубленке мечтала. А то сбитыми туфлями и потрепанным пальто любую красу изуродовать можно. Куда там! Отчима ничто не касалось, лишь бы обед был вовремя да носки чистые. Иногда он печатался, но так редко, что сам не знал, писателем себя называть или кем. Мать выпивать стала. Я, конечно, замечал, но у меня тогда свои проблемы были. А он все сидит, сочиняет. Потом пошло-поехало. У отчима истерики: жизнь проходит зря и все такое. У матери — запои по неделе. Наследственность у нее неудачная, бабка, между прочим, остаток дней в дурдоме провела.
Чего это я разоткровенничался? Давно душу не изливал. Закончилось все неожиданно и довольно паршиво. В подробностях я не буду, ни к чему это.
