Лаура. Бракса и Лаура. Высокая холеная блондинка (терпеть не могу блондинок!). Папочкина философия вывернула меня, как карман, наизнанку, и я надеялся, что любовь сможет заполнить пустоту. Но длинный, бросающийся словами и образами парень с бородкой Иуды и с собачьей преданностью в глазах – он был самой оригинальной декорацией на ее вечерах. И только.
Всем тем, что предначертано, я был проклят в стенах этого Храма. Заодно с Маланом. Пронесся дикий западный ветер и не осталось после него ничего из существовавшего прежде…
Для нас пришли последние дни на Марсе.
Минул день, но я не видел Браксу. Минула ночь.
И второй день. И – третий.
Мне казалось, я схожу с ума. До этого я не осознавал, насколько мы были близки и как она необходима мне. Я чувствовал ее безмолвное присутствие и боролся с желанием спросить, – что толку вопрошать розу?
Я должен был спросить. Я не хотел, но у меня не было выбора.
– М'Квайе, где она? Где Бракса?
– Ушла, – ответила Матриарх.
– Куда?
– Не знаю.
Я вгляделся в ее глаза – глаза дьявольской птицы. С моих губ готовы были сорваться проклятия. Все мыслимые проклятия.
– Я должен знать.
– Она покинула нас. Ушла. В горы. Или в пустыню. Это не имеет значения. И что имеет значение вообще? Танец заканчивается. Храм скоро опустеет.
– Но почему? Почему она ушла?
– Не знаю.
– Я должен ее увидеть. Скоро мы улетаем.
– Очень жаль, Гэллинджер.
– Мне тоже, – в бешенстве выкрикнул я и захлопнул книгу, не произнеся ритуального слова. – Я буду ее искать.
Когда я уходил, М'Квайе осталась сидеть, неподвижная и бесстрастная, как статуя. Свои ботинки я нашел там, где оставил.
Весь день я носился по дюнам на ревущем джипстере, занимаясь бесплодными поисками. Экипажу «Аспика» я, должно быть, казался небольшой песчаной бурей. В конце концов пришлось вернуться к кораблю за горючим.
Навстречу мне величественно выступил Эмори.
– Хорош! Поросенок выглядит чище, чем ты. Объясни, к чему это родео?
– Я кое-что потерял.
– Посреди пустыни? Уж не один ли из своих сонетов? Это единственное, из-за чего ты способен переживать.
– Нет, черт возьми! Кое-что личное.
Механик наполнил бак, и я попытался сесть за руль.
– Стой! – рявкнул Эмори, хватая меня за руку. – Ты никуда не поедешь, пока не расскажешь в чем дело.
Я мог вырваться, но тогда Эмори велел бы стащить меня за ноги, и вокруг нашлись бы охотники выполнить его приказ. Пришлось объяснить вежливо и мягко:
– Я, видите ли, потерял часы. Подарок матери. Фамильная реликвия. И я хочу найти их до отлета.
– Ты уверен, что не оставил их в своей каюте или в Тиреллиане?
– Уже проверял.
– Может, их кто-нибудь спрятал? К тебе, знаешь ли, не пылают любовью.
– Я думал об этом. Но они всегда были в правом кармане. И я мог обронить их, бродя по дюнам.
Он ядовито прищурился.
– Помнится, я читал на обложке твоей книги, что твоя матушка скончалась, как только ты родился.
– Это правда, – я прикусил язык. – Это были часы ее отца, но она намеревалась подарить их мне.
– Хм! – фыркнул Эмори. – Гонки по дюнам не лучший способ для поиска фамильных реликвий.
– Так я могу заметить солнечный блик от стекла, – ответил я не слишком убедительно.
– Возможно, но сейчас уже темнеет, так что нет смысла продолжать поиски.
С лицом человека, полностью довольного собой, он повернулся к механику.
– Стряхни пыль с машины и загони в ангар.
Затем Эмори с дружеским видом похлопал меня по плечу.
– Иди-ка прими душ и поешь чего-нибудь. Мне кажется, и то и другое тебе совсем не помешает.
Заплывшие бесцветные глазки, жидкие волосы, истинно ирландский нос и вдобавок голос – громче, чем у кого бы то ни было…
Луженая глотка – и никаких других достоинств руководителя.
Я ненавидел его. Он был моим Клавдием. О боги, пошлите мне пятый акт!
Но вдруг мысль об ужине и ванной дошла до меня. И то и другое было весьма кстати. Если бы я настаивал на своем, то вызвал бы еще больше подозрений.
Я стряхнул песчинки, приставшие к рукаву.
– Вы правы, Эмори. Я принимаю ваше предложение.
– Мы можем отлично поужинать у меня в каюте.
Душ был благословением, свежий комбинезон – божьей милостью, а пища благоухала, как небесная амброзия.
Бифштексы мы съели в полном молчании. Когда на столе появились десерт и кофе, он предложил:
– Почему бы тебе не остаться ночью на станции? Поэтам тоже иногда необходимо выспаться.
Я покачал головой.
– У меня много работы. Нужно успеть. До отлета слишком мало времени.
– Помнится, несколько дней назад ты уверял, что почти все закончил.
– Почти – это не совсем.
– И еще ты рассказывал, что по вечерам в Храме бывает служба.
– По вечерам я работаю в своей комнате.
Эмори как-то странно взглянул на меня. Наконец он изрек «Гэллинджер», и я со вздохом поднял глаза – мое имя в его устах всегда связано для меня с очередной неприятностью.
– Разумеется, это не мое дело, – продолжил он, – но пока мы здесь, все дела – мои. Бетти говорит, что у тебя там девушка…
Это был не вопрос. Это было утверждение, повисшее в воздухе и ждущее ответа.
Ты сука, Бетти, корова и сука. Вдобавок ревнивая. Зачем ты суешь в это свой нос, а потом еще и треплешься?
– Даже так? – в отличие от него я не утверждал – я спрашивал.
– Именно так, – ответил он. – Как руководитель экспедиции, я обязан следить, чтобы взаимоотношения с местным населением были корректными и дружественными.
– Вы говорите о марсианах, – возразил я, – словно это какие-то паршивые туземцы. Нет ничего более далекого от правды.
Я поднялся.
– Когда я опубликую все, что мне известно, на Земле узнают истину. Я расскажу о тех вещах, которые никогда не приходили в голову достопочтенному доктору Муру. Я поведаю о трагедии умирающей расы, покорившейся и оттого обреченной. И я расскажу, как это случилось, – и услышу стоны разбитых сердец. На черта нужны мне все премии и почести, которыми меня осыплют! А их культура существовала в те времена, когда наши предки еще учились добывать огонь и бегали за саблезубыми тиграми, размахивая примитивной дубиной!
– Все это прекрасно. Так есть у тебя там девушка?
– Да! – заорал я. – Да, Клавдий! Да, папочка! Да, Эмори! Но я открою вам еще одну тайну. Они уже мертвы. Стерильны. Следующего поколения не будет.
Я немного помедлил и добавил:
– Они останутся жить только в моих статьях, в микропленках и магнитофонных записях. И еще в стихах о девушке, над которой тяготеет проклятие, и о ее танце, которым она рассказывала об этом.
– М-да, – вздохнул Эмори. – Последние месяцы ты вел себя несколько необычно. Временами ты даже бывал вежлив. А я никак не мог понять, что с тобой творится.
