Итальянка, сидящая в соседнем кресле и, как я понял из ее слов, обращенных к соседу, летящая в Манаус, к дяде, прочно обосновавшемуся на новых землях, подозвала стюардессу. Я тоже заказал кофе, но его не успели принести.
Я услышал: «Простите, вы не от «Газетт бразиль»?
Подняв голову, я увидел человека в шелковой куртке.
Чуть пригнувшись, будто боясь задеть головой широкие плафоны потолка, он ждал ответа, и меня поразило, как нервно подрагивал под его нижней губой поврежденный когда-то мускул. Шрам был невелик, но портил лицо и накладывал на облик человека отпечаток презрительного равнодушия. «Я узнал вас, – помедлив, пояснил он. – У меня есть фотография мастера Оскара Нимейера с группой людей из компании «Новокап». Фотография очень выразительна. Я уругваец, – представился он. – Мое имя – Репид. Хорхе Репид. Лечу в Манаус, отчасти и по делам мастера.
Он явно имел в виду архитектора Оскара Нимейера.
У меня цепкая память на имена, но это – Хорхе Репид – в памяти никак не всплывало. Расстегнув ремни, я даже привстал, потому что говорить через голову сидящей между нами итальянки было неловко.
Уругваец кивнул:
– В хвосте салона можно выкурить по сигарете.
Вежливо пропустив меня, он пошел позади, размеренно, не торопясь, будто подсчитывая кресла далеко не заполненного самолета. Решив узнать его отношение к мастеру, я повернулся.
– Идите! – с угрозой сказал он.
Глаза уругвайца будто выцвели, кожа на лице туго обтянула мускулы. Куртку он успел расстегнуть, и я увидел ствол короткого автомата.
– Всем пристегнуться! – крикнул Репид по-португальски, отступая к стене салона, чтобы видеть всех пассажиров. – Руки положить на спинки кресел!
Ошеломленные пассажиры выполнили приказ. Руки взметнулись над креслами как крылья причудливых бабочек. Прямо перед нами проснулся вялый толстяк с тяжелым опухшим лицом. Его соседка, торопливо выкрикнув что-то, заставила его тоже поднять руки, и мне стало не по себе, такой глубокий и безвольный страх отразился в глазах толстяка.
– Этот человек, – громко и отчетливо сказал уругваец, указав на меня, – пройдет вдоль рядов и обыщет вас. Ему нужны не деньги. Он должен знать, нет ли у вас оружия. Не надо предпринимать против него каких-либо акций. Он всего лишь такой же пассажир, как вы сами.
Пассажиры безмолвствовали.
– Идите, – сказал уругваец, подтолкнув меня стволом.
И впервые улыбнулся. А может, просто дрогнул шрам под его выпяченной нижней губой.
Одежда толстяка (он был первый, кого я коснулся) оказалась насквозь мокрой.
– Вам плохо? – спросил я.
– Молчать! – одернул нас уругваец.
Сжав зубы, я попытался приступить к обыску. Ощупал карманы худого матроса в сине-белой форме и двух представителей транспортной конторы Флойд (как явствовало из монограмм на портфелях) и посмотрел на итальянку.
– Нет, – сказала она с отчаянием. – Вы не сделаете этого!
«Никто не уберегся от страха… Пять минут назад все на борту самолета вели абсолютно нормальную жизнь, читали, пили кофе, разговаривали…» Я хотел успокоить итальянку, но она уже ничего не могла понять и только глубже вжималась в кресло, будто я был страшнее любого насильника. Но, занимаясь итальянкой, я увидел и другое: человек, сидевший прямо за ней, невзрачный, незапоминающийся, одетый в мятую полотняную куртку, местами вытертую почти до дыр, незаметно подмигнул мне. Он сделал это весьма убедительно, и, выигрывая время (я очень надеялся, что это не сумасшедший, а действительно сопровождающий авиакомпании), я спросил итальянку: «Вам принести воды?» Это прозвучало как насмешка, но никакие другие слова просто не пришли мне в голову. Повернувшись к уругвайцу, я пояснил: «Женщине плохо».
– Продолжайте свое дело! – крикнул он.
И в этот момент я бросился на пол. Я не пытался укрыться за креслами, на это у меня не было времени. Я просто упал на запыленную ленту цветной ковровой дорожки. Выстрелы один за другим раскололи тишину, так долго царившую в салоне. И лишь когда они смолкли, я вскочил. Уругваец сползал на пол салона, цепляясь руками за вогнутую стену салона и откинув голову так, будто ее оттягивали петлей. Он сползал прямо под ноги толстяку, и женщина, сидевшая с ним рядом, закричала.
– Сидеть! – крикнул я пассажирам и сорвал автомат с шеи убитого.
Что делается в переднем салоне? Я бросился туда, но порожек оказался неожиданно высоким. Я споткнулся и получил тяжелый удар в лицо. Я не успел даже вскрикнуть, у меня вырвали автомат и повалили на пол. Высокий курчавый человек в такой же куртке, какая была на убитом уругвайце, наклонился ко мне и быстро спросил: «Ты стрелял?»
Я отрицательно помотал головой.
Вряд ли это его убедило. Он выругался: «Буэно венадо!»
И кивнув на дверь салона, через которую я так неудачно вошел, приказал: «Иди!»
«Сейчас я открою дверь, – подумал я, – и сопровождающий начнет стрелять».
Я толкнул дверь и сразу понял, что проиграл. Руки пассажиров все так же покоились на спинках кресел, будто и не было никакой перестрелки. Уругваец был мертв, он лежал поперек салона, но никто и не подумал опустить руки. И ясно почему: рядом с потерявшей сознание итальянкой обвис в защелкнутых ремнях убитый уругвайцем сопровождающий компании.
– Буэно венадо! – выругался курчавый. – Революция потеряла превосходного парня!
Он именно так сказал. Он, казалось, готов впасть в неистовство, но в салон ввалился еще один тип:
– Перестань, Дерри!
Самолет явно терял высоту.
Пол под нами мелко подрагивал.
Заметно похолодало. Пассажиры со страхом вслушивались в резкий свист выходившего через пробоины воздуха. «Ну да, революционер… – подумал я, глядя на курчавого. – В месяц три революции. В год – тридцать шесть. Плюс тридцать седьмая, незапланированная, упраздняющая все предыдущие. Какая, к черту, революция! Очередной пронунсиаменто в какой-нибудь из латинских республик».
Самолет трясло. Дрожь корпуса отзывалась в голове пульсирующей болью.
– Сядь! – приказал курчавый.
Упав в свободное кресло, я закрыл глаза, на ощупь нашел ремни и щелкнул пряжками. Самолет продолжало бросать так, будто он уже катился по горбатой полосе брошенного аэродрома. Вытащив сигарету, курчавый протянул ее напарнику.
– Мокрый? – спросил он толстяка, все еще державшего руки на весу. – Опусти свои лапы! Ты как животное. Ты, наверное, совсем недавно стал человеком, да? Сколько ты стоишь?
Толстяк ошалело молчал. Пот крупными каплями скапливался над его бровями и сползал по щеке, срываясь на мокрую рубашку.
