Толстяк ошалело молчал. Пот крупными каплями скапливался над его бровями и сползал по щеке, срываясь на мокрую рубашку.
– Тебе не за что умирать, – с презрением заявил курчавый. – Буэно венадо!
Мои часы разбились при падении. Но времени прошло совсем немного, от силы четверть часа. Судя по солнцу за иллюминатором, самолет держал сейчас курс куда-то на запад, в сторону Перу, туда, где Амазонка называется Солимоэс.
Самолет опять затрясло.
– Отчего это? – спросил напарник курчавого.
– Пилоты нервничают.
Ответ того не удовлетворил. Он встал и исчез в первом салоне.
Теперь мы летели так низко, что я различал за иллюминатором купы отдельных деревьев. Вдруг курчавый насторожился. Что-то действительно изменилось. Я потянул воздух ноздрями и почувствовал запах, а потом уже увидел – в салон через пулевые пробоины в стенах и вентиляторы медленно втягивались струйки удушливого желто-зеленого дыма. Дым поднимался над креслами и висел над нами плоскими несмешивающимися слоями. Все сразу потускнело, приняло будничный вид, будто мы сидели в длинном и душном прокуренном кинозале.
Удар потряс корпус.
Нас подбросило вверх.
Нас опрокинуло, придавило к сиденьям.
Потом тяжесть исчезла и тут же вернулась – мерзкая, тошнотворная.
Вцепившись в кожаные ремни, я увидел, я действительно увидел, как ползущий по подлеску самолет начал разваливаться, и душные незнакомые запахи хлынули на меня со всех сторон…
Когда я очнулся, передо мной горело дерево, а метрах в тридцати среди разбитых стволов и рваных лиан все еще дымилась развалившаяся на две части мятая сигара фюзеляжа. Рядом со мной лицом в болотную воду лежал тот, которого называли Дерри. Мокрые волосы были скручены, куртка сползла с плеч. Видимо, нас выбросило из самолета еще в воздухе, после первого удара, и мы упали в болото.
Но я был жив!
Пиявки толщиной с карандаш успели присосаться к руке.
С отвращением сорвав пиявок, я побрел по колено в жидкой грязи к самолету. Он не загорелся, но в груде искореженного металла вряд ли можно было наткнуться на живых. По крайней мере, на мой зов не отозвался никто.
– Доволен? – спросил я, будто мертвый Дерри мог мне ответить.
И крикнул: «Доволен?»
«Доволен…» – ответило эхо.
Я замолчал и стал сдирать с Дерри куртку. В сельве она могла оказаться незаменимой – ни москиты, ни клещи такую не прокусят. Рядом с самолетом можно было поискать еще что-нибудь, но я не мог подойти к руинам. Я боялся. Сумеречность леса пугала меня меньше, чем обломки самолета. Бледные, обвешанные лохмотьями эпифитов стволы уходили в тесное сплетение листвы. Я был как на дне темного зеленого океана, не зная, куда, в каком направлении мне нужно двигаться. Неприятно пахнущие муравьи крутились на ветках, падали на меня. Грибы и плесень сырой бахромой оплетали каждый островок. Кое-где на стволах можно было различить следы засохшего ила, видимо, в половодье все здесь затоплялось. Значит, рядом текла река.
Чем больше я углублялся в лес, тем темней становилось вокруг.
Наконец жаркая влажная духота чащи окончательно сомкнулась надо мной.
Пугающе взрывались огни светлячков, странные звуки раздавались то впереди, то сзади, но я упрямо шел туда, где, по моим представлениям, должна была находиться река. Изредка я останавливался, пытаясь увидеть что-нибудь движущееся, но жизнь сельвы кипела где-то наверху, на недоступных мне этажах. Оттуда доносились приглушенные голоса птиц, а иногда, как яркие парашюты, спускались заблудшие бабочки. Только споткнувшись о тушу дохлого каймана, я по-настоящему поверил, что река рядом.
Кривые, задавленные лианами древесные стволы. Мрачные крохотные озерца, забитые обвисшими манграми, ярко-красные воздушные корни их источали нежный, но тревожный запах. Казалось, это никогда не кончится. Но вот я ступил на промявшийся под ногой песок, по которому стайкой метнулись мелкие крабы. Река тут целиком пряталась под пологом леса, и именно тут на низком берегу, к которому я так стремился, я чуть не погиб, наткнувшись на поблескивающие, похожие на черные тыквы шары устроившихся на ночлег кочующих муравьев «гуагуа-ниагуа» – «заставляющих плакать». В панике, сбивая с себя свирепо жалящих насекомых, я бросился в воду, еще раз оценив качество взятой у уругвайца куртки – она не промокла. А выбравшись ниже течением на берег, долго прислушивался – не доносится ли из зарослей характерный шорох «гуагуа-ниагуа», жадно пожирающих листья…
Сгущались сумерки. Я влез на нависающее над водой дерево.
И почти сразу услышал крик. Странный далекий крик. Он начинался в глубине сельвы – тонкий, жалобный, слабый, похожий на человеческий стон, понемногу набирал силу и вдруг переходил в рев, обрывавшийся так неожиданно, будто кричавшему затыкали рот.
Это не человек, сказал я себе.
Это ночная птица. Она вышла на охоту.
Но успокоиться было трудно. В голову лезли мысли о многих потерявшихся в сельве людях, скелеты которых иногда находят на отмелях и в лесных болотах. Капитан Моррис, полковник Перси Гаррисон Фоссет… Они знали о сельве все, и все же сельва их поглотила… Разбуженные тоскливым криком, выползали из подсознания невнятные врожденные страхи. Я даже вспомнил о Курупури – о некоем духе, ноги которого вывернуты назад, о духе, терзающем все живое, состоявшем в близком родстве со змеей-боиуной…
Вдруг на реке далеко подо мной мелькнули огни.
Они виднелись так явственно, что, закричав, я чуть не сорвался с дерева.
Это сразу сняло чары – огни медленно потускнели и исчезли, будто погрузившись в воду. «Это боиуна, – сказал я себе, покрываясь холодным потом. – Это всего лишь видение».
Ночь тянулась бесконечно. Я то впадал в забытье, то просыпался от воплей проходящих где-то по вершинам деревьев обезьян-ревунов, а совсем под утро разразился короткий тропический ливень, не принесший прохлады, зато отяжеливший ветки, в просветы которых глянули такие крупные, такие яркие и ясные звезды, что меня охватило отчаяние.
Все утро я оплетал лианами найденные на берегу переломанные ветрами и течением стволы пальмы асаи. Голод и страх мешали работать – я беспрестанно оглядывался на заросли, будто оттуда впрямь могло выглянуть лицо карлика Курупури – духа сельвы. И успокоился, лишь столкнув на воду свой непрочный плот.
Поворот за поворотом.
Я быстро потерял им счет.
Впрочем, любая река, твердил я себе, рано или поздно выводит к людям.
Хотя я и знал, что центральные районы сельвы всегда пустынны (птицы и звери любят относительно свободные пространства), уединенность мест пугала меня. «Кем был Репид? Кем был этот Хорхе Репид и его напарник? Действительно революционеры, решившие таким образом добраться до удобного им пункта, или обыкновенные налетчики, уходившие от закона? Ну да, похожи они на революционеров, – выругался я, – как Дженнингс на Кастро!»
