— Успокойтесь, Де Вито. Это дело прошлого.
— Прошлого… Прошлого… — простонал он, сжимая руки. — Как может быть делом прошлого… такое… Что шло потом? Могу сказать вам только одно слово… Он мгновение колебался и наконец с таким видом, словно открывал невероятный секрет, произнес:
— Пламя.
— Пламя? — шепотом повторил я.
— Да, было только пламя. Ни шума, ни грохота — ничего… Все происходило очень медленно… Видели, наверное, в кино замедленную съемку? Так вот, все происходило очень и очень медленно… Я видел это пламя повсюду, везде, вокруг, видел, как развалился самолет, видел моих товарищей — они раскалились докрасна, словно металл на наковальне, и исчезли… Мне почудилось, — добавил он изумленно, — будто мы летели в этом пламени… Тогда я умер, — твердо сказал он, потом добавил: — Тогда я и родился.
Де Вито вернулся в кресло и опустился в него. Он выглядел совершенно спокойным. Помолчав минуту, продолжал рассказ:
— Потом я пошел в этом пламени, и тут ко мне кто-то приблизился, и мы двинулись вместе. Это оказался Прискотт. Он посмотрел на меня и что-то сказал, но я не помню что. Он взял меня за руку… В этом пламени было так прекрасно, — добавил он, закрыв глаза и словно отдаваясь воспоминаниям, — так прекрасно, что мне хотелось бы остаться там навсегда, но… пламя пропало… Вокруг остались только обгорелые камни, дым, жар, расплавленный асфальт… Не знаю, сколько времени прошло… И за нами пришли… Они были в спецодежде. Смотрели на нас как на привидения… Вы правы, господин Купер… Не хотели верить нам, но поверили в конце концов… в конце концов…
Де Вито еще долго рассказывал мне о многих годах, проведенных в изоляции в госпитале, о десятилетиях, прожитых едва ли не в тюремных застенках, о своих страхах и наконец о вновь обретенной свободе и о напрасных попытках разыскать Прискотта, единственного человека, с которым он мог вспомнить о том, что произошло… Де Вито говорил всю ночь напролет, три или четыре раза повторив всю историю, и я слушал его, хотя понимал, что никогда не смогу обнародовать его рассказ, потому что невозможно остаться в живых во время взрыва атомной бомбы да еще когда находишься в двух шагах от нее. Не смогу использовать его рассказ и потому, что он уже считается погибшим, и его имя выгравировано на бронзовой доске. Не смогу, потому что меня примут за сумасшедшего, или решат, что я ударился в сочинение научно-фантастических романов. Да, он говорил всю ночь. Он еще раз повторил, что когда пламя исчезло, они с Прискоттом расплакались и больше ничего не понимали, пока не увидели жутко перепуганных людей в спецодежде. Де Вито все говорил и говорил. Он уходил от меня, когда на горизонте, что виднелся между небоскребами, уже занималась заря. Он пожал мне руку и, пошатываясь, направился к двери. Уже на пороге он обернулся и спросил:
— Вы сказали, что Прискотт… постарел после смерти… Да?
— Да. Он выглядел пятидесятилетним.
Де Вито опустил глаза:
— Так… будет и со мной… — Он усмехнулся: — Если умру в семьдесят лет… представляю, какие лица будут у тех, кто… кто увидит мой труп… Ну, ладно, — заключил он, безнадежно махнув рукой, — прощайте Может быть… может быть, я еще зайду к вам, господин Купер. Когда опять захочется поговорить обо всем этом… Хорошо?
— Приходите, когда захотите, Де Вито.
Он кивнул и помахал мне рукой. Я смотрел ему вслед, пока он шел по коридору к лифту. Шел спокойно, и мне показалось, что он скользил, скользил по воздуху, оторвавшись от пола, оторвавшись от земли. Возможно, так оно и было. И он ушел, унося с собой свой невероятный секрет.
Мне это было не по душе. Вернее, просто — не интересно. Запуск космического корабля на Луну, помнится, вызвал мое любопытство и даже восторг только однажды — когда это событие произошло в первый раз. Жаль, конечно, но что поделаешь, такова уж особенность моей профессии — как только исчезает удивление, тотчас пропадает интерес. Полковник несколько раз повторил мне:
— Черт побери, Мартин, это же большая честь! Из сотен и сотен журналистов выбрали именно тебя!
Я не мог не согласиться. Конечно, это большая честь, раз меня, одного-единственного, НАСА пригласила присутствовать при запуске ракеты. Но что нового я мог написать о нем?
— Выбрали вас, Купер, потому что ваши репортажи всегда были наилучшими, — объяснил мне руководитель полета генерал Грей, приехавший в редакцию поговорить со мной.
— Что же, я присутствовал при четырех запусках, все были великолепны, но абсолютно одинаковы. Я написал четыре репортажа, тоже все великолепные и все в сущности одинаковые. Поблагодарите от моего имени НАСА, генерал, но…
— Вы хотите сказать, что отказываетесь присутствовать при запуске?
— Знаешь, Мартин, — вмешался полковник Спленнервиль, — речь ведь идет о секретном запуске.
Этого я не знал.
— Как это о секретном? — естественно поинтересовался я.
— Запуск произойдет через шесть часов, — холодно ответил Грей, — и о нем не будет никаких сообщений в прессе. Ваш репортаж, Купер, не предназначен для публикации. Он нужен только нам, в НАСА. Поэтому вам предстоит не совсем обычная работа. Вам нужно понаблюдать за людьми, и только за ними. Технику мы хорошо знаем и без вас. Вы меня поняли? — И тотчас добавил: — Если согласны, то поторопитесь, пожалуйста.
— Что ж, поторопимся.
Не знаю, куда меня привезли. Из редакции газеты — с крыши небоскреба — вертолет перенес меня на какой-то военный аэродром, где нас ждал самолет Грея — Ф-4Б морской авиации. Грей сам пилотировал его. Повторяю, я не представлял, куда мы летели. Трудно что-либо разглядеть, мчась по воздуху со скоростью две тысячи километров в час на высоте десять километров. Мы находились в полете примерно сорок пять минут. Грей начал снижаться. Под нами поплыли зеленые и голубые пространства — лагуна, наверное. Наконец в бесконечной сверкающей синеве моря возник небольшой коричневый островок, и я уже совсем отчетливо увидел серую блестящую взлетно-посадочную полосу.
Самолет приземлился, мы спустились по трапу и сняли спецодежду.
— Бесспорно одно — это не мыс Кеннеди, — заметил я. Грей улыбнулся. Тогда я проговорил: — И не могу сказать, что нас тут с нетерпением ждут.
Вокруг не было ни одной живой души. Невысокая диспетчерская башня казалась совершенно пустой. Ярко светило солнце. Я был, наверное, несколько взволнован, потому что повторил:
— Что-то не очень много народу нас встречает.
