Подниматься было нелегко.
Ноги уставали… Шаг… Еще шаг…
Но минут через десять я выбрался на увитую плющом смотровую площадку.
Внизу открылся дом Анны Радловой. Почему-то я сразу понял, что это ее дом. Необыкновенно ровно подстриженные газоны. Плоское озеро, лежащее вровень с плоскими берегами. Черные лиственницы. И совсем далеко, чуть ли не на черте горизонта, – огромная тусклая река, змеящаяся, рябая, как дракон, и печальные полярные равнины, израненные воронками вытаявших провалов.
Перед домом толпились гости.
На озере поблескивали весла смельчаков.
Оживленные голоса доносились как некий отдаленный ропот, другая жизнь, все равно чувствовалось, что люди внизу свободны. Они даже нисколько там не боялись болезни Керкстона.
Я будто заглянул в чужое освещенное окно.
Чувство это усилилось, когда я поднял подзорную трубу.
Она лежала тут же, на полочке. Наверное, Сатин не раз любовался теми панорамами и звездами. Особенно долгой полярной ночью. Но меня сейчас интересовала толпа, гуляющая перед домом старухи Радловой. Пышные шлейфы. Пышные парики. Сумасшедшие прически. Красивые лица, черт побери! Уверенные!
* * *
Когда Конфуций странствовал по горе Тайшань, он увидел Жуна Цици, который бродил по равнине в одеждах из шкур, подпоясанный простой веревкой, и напевал песню, подыгрывая себе на лютне. Холодный ветер не мешал ему.
– Уважаемый, отчего вы так веселитесь? – спросил Конфуций.
– О, у меня много причин для веселья! – ответил Жун Цици. – Среди всех вещей этого мира человек – самое драгоценное, а я родился именно человеком. Разве это не причина для веселья? Из двух известных полов мужчины всегда ценятся выше, чем женщины, а я родился мужчиной. Вот и вторая причина для моего веселья! Среди родившихся на этот свет многие не живут и дня или месяца и никогда не выходят из пеленок, а я уже прожил почти девяносто лет. При этом я принимаю свою судьбу и спокойно ожидаю конца. О чем же мне беспокоиться?
– Вот человек, знающий, как быть довольным в этом мире! – воскликнул Конфуций.
* * *
«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»
* * *
Голос помощницы Фэй: «Ах, как много превосходных симптомов!»
* * *
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
* * *
Меня вновь вынесло в ресторан.
Сатин уже ушел. Но с развертки вебера на меня глядела Фэй.
– Лянь… – произнесла она.
Я не сразу понял:
– «Жалеть?»
Она покачала головой:
– Нет, Гао-ди… «Любить»… Мы долго не виделись.
– Я был занят. Пытался даже побывать в Сети.
– Надеюсь, у тебя ничего не получилось?
– Надеешься?
Она улыбнулась:
– Хотела спросить тебя, Гао-ди…
– Спрашивай.
– Нет, не сейчас.
– Почему не сейчас?
– Я сама не знаю.
– Тогда тем более спроси.
– Скажи… – Она колебалась. – У меня могут быть дети?..
Я промолчал.
– Скажи, – требовала она.
– Как я могу знать такое?
– Но ты не похож на нас. Ты пришел извне. Ты наблюдатель. Ты, наверное, совсем иначе смотришь на то, что происходит с нами?
– Я не очень оптимистичен, – ответил я уклончиво.
– Значит, я умру одна? Никаких детей? Совсем, совсем одна?
– Каждый умирает в одиночку, ты знаешь.
– Но некоторые умирают окруженными детьми.
– Да, есть и такие. Но не здесь. Не в чжунго.
– Значит, нам остаются только соломенные собачки и погребальные деньги?
– Они тоже ненадолго, – улыбнулся я. – Соломенные собачки и погребальные деньги будут сожжены вместе с нами.
– Но ты же знаешь…
– Что? – спросил я.
– Из всех грехов дочерней непочтительности самый большой – отсутствие детей.
– Где ты сейчас находишься?
– В архиве…
25. * * *
Я стоял на открытой галерее.
Мохнатый толстый иней на поручнях.
Мерцающие звезды. Тишина. Я не чувствовал чужих глаз, даже если за мной следили. Над невидимой Хатангой внизу, повторяя извив реки, высвечивалась сиреневая корона.
Пустынные переходы.
Грохочущий металл лестниц.
Два мрачных типа несли навстречу длинную титановую трубу, от которой кисло пахнуло пережженным металлом. Кожаные пояса. Плазменные резаки. Только с очередной открытой галереи я снова увидел сиреневую световую корону, отмечавшую невидимые полыньи.
* * *
Снова переходы.
Снова узкие лестницы.
Я спустился к лифту, но он не работал.
Это выглядело невероятно. Так не бывало.
Впрочем, те рабочие… Мало ли, какие работы ведутся на технических этажах чжунго. Но мысль эта почему-то не успокоила. И странным казалось то, что, считывая информацию с перил и панелей, я чувствовал, что здесь (и не очень давно) была Фэй.
Впрочем, тут бывали и многие другие. Например, Ли Хунчжи.
Он бывал в этих переходах часто. Он не раз касался стен рукой. Он делал это машинально, зато теперь я шел как по хорошо протоптанной дорожке. Может, она ведет в загадочный стальной поросший инеем бункер? Почему нет? Пройдет время… Пройдет долгое время… Болезнь Керкстона пожрет всех жителей Автономии, а остальные уйдут в Сеть. Вся действительность сожмется до границ мифа. И только последний струльдбруг, запертый в поросшем инеем бункере, будет еще помнить что-то…
* * *
Странно, но я не чувствовал опасности.
Чувство тревоги – да. Но не больше. Да и что, собственно, могло произойти? Появится сотрудник службы Биобезопасности Ли Хунчжи? Он пянь гоу. Он друг. Обнимет меня, поведет к кварцевому стеклу дверей внутреннего перехода, за которыми укрывается…
Кто укрывается?
Стальная дверь разошлась.
Разобранная стойка хелттмелла… снятый вебер…
Ну да, бывшая ванба. Сетевое кафе, закрытое за ненадобностью.
Овальные пятна светлели там, где раньше висели картины. Оказывается, выцветает даже титановое покрытие. Все выцветает. Сама жизнь выцветает. Путь к архиву напоминал течение времени.
Архив? Я ведь шел в архив.
Но за круглым столом сидела старуха Анна Радлова.
Знакомые противные водянистые глаза. И, конечно, пустышки. Они, как всегда, располагались тут же. Я невольно перевел взгляд, отыскивая вдовца, но его на этот раз не было. Да и зачем? Он свое дело сделал: мерзкий струльдбруг (то есть я) разоблачен. Пустышки сидели ко мне спинами, но, наверное, это не имело значения. Только один, совсем юный (явно афроамериканец с необычно удлиненным черепом, с жесткими вьющимися волосами) не выдержал и повернулся, и большие черные глаза блеснули так жадно, будто я принес им Благую весть.
