Через месяц Карина заболела.
Я как раз дошел до описания широкой гранитной лестницы, спускавшейся к нижнему городу. Карина слушала меня с плохо скрываемым раздражением. Чувствовалось, что мои сны о Красном городе надоели ей хуже горькой редьки. Она стала дерганой, нервной, похудела, начала жаловаться на рези в желудке…
Я заставил ее пройти обследование у гастроэнтеролога. После этого обследования ее направили еще на одно, уже к другому врачу. Через неделю Карину положили в больницу.
Я приходил к ней, приносил цветы и фрукты. Сидел рядом с ее постелью, гладил по тонкой, почти прозрачной руке, пытался развлечь ее веселыми историями. Мне было очень плохо в те дни. После случаев с Лехой и Хуснутдиновым я поверил, что Красный город всегда забирает свои жертвы быстро и почти безболезненно. Оказалось, что он может делать это не торопясь, медленно и со вкусом. В какой-то момент я почувствовал, что больше не выдержу. Я дождался, пока мы останемся в палате одни, и, наклонившись совсем близко к Карине, прошептал:
— Забудь о Красном городе.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.
— Те сны, о которых я тебе рассказывал, — упорствовал я. — Это нехорошие сны… ты должна забыть их, очиститься от них, и тебе станет легче. Пожалуйста, попробуй…
— Не понимаю, о чем ты, — ответила Карина. — Красный город — это мой сон. Он снился мне вчера… и позавчера, кажется… такое странное место… там совсем нет солнца…
Еще через месяц она умерла. После похорон я первый раз в жизни напился так, что потерял всякое представление об окружающей меня действительности. Мне почудилось, что я прошел через Дверь, оказался в Красном городе, добрался до балюстрады и встретил там Карину, Леху и ефрейтора Хуснутдинова. Кроме них, на площадке стояли сотни незнакомых мне людей, и все они смотрели на клубившуюся на горизонте багровую мглу.
— Привет, — весело сказала Карина и поцеловала меня в щеку. — Рада тебя видеть!
— Здорово! — крикнул Леха, хлопая меня по плечу. — Что так долго не появлялся?
— Ну что, баклан, — недобро прищурился Хуснут-динов. — Думаешь, я не знаю, что ты тогда пост у оружейки оставил?
— Чего вы ждете? — спросил я, с трудом ворочая языком. — Куда вы все смотрите?
— Солнце, — ответил Леха, радостно улыбаясь. — Скоро должно взойти солнце…
Тогда я повернулся к обрыву и стал вместе со всеми обитателями Города ждать солнца. Но солнце так и не взошло, а я пришел в себя за какими-то гаражами, весь перепачканный в блевотине. Когда через несколько дней Дверь действительно возникла передо мной, я даже не стал к ней подходить.
Десять лет я жил, не вспоминая о Красном городе. Дверь больше не появлялась. Возможно, я действительно перестал в ней нуждаться.
А потом я попал в аварию. Уснул за рулем, возвращаясь от своей новой подруги — юной и весьма требовательной девицы. Две бессонные ночи сделали свое дело. Мою машину вынесло на встречную полосу и бросило на груженный щебенкой самосвал.
В себя я пришел в больнице. Пять операций, одна тяжелее другой, непрекращающаяся боль в спине, бессмысленные попытки встать на ноги… С тех пор я передвигаюсь исключительно в инвалидной коляске. Никакой надежды на то, что мои ноги однажды вспомнят о том, для чего они предназначены, у меня нет. За долгие месяцы, в течение которых я привыкал к своему новому положению, мне много раз приходило в голову, что все происшедшее со мной — это возмездие. По зрелом размышлении я отказался от этой мысли. Возмездие должно быть соразмерно преступлению, а в моем случае это явно не так. Леха погиб из-за собственной любознательности, Хуснутдинов был садистом и соблазнителем чужих жен, а Карина… Карина меня предала. К тому же можно ли расплатиться за поглощенные Красным городом три жизни одним сломанным позвоночником? На мой взгляд, в такой бухгалтерии явно не сходился дебет с кредитом.
Я убедил себя в том, что авария была случайностью, но легче мне от этого, разумеется, не стало. Вся наша жизнь, в сущности, не что иное, как непрерывная цепь случайностей, но инвалидное кресло и утка под кроватью — удел далеко не каждого. Чем больше я думал об этом, тем поганее становилось у меня на душе. С детства я гордился причастностью к великой тайне и, даже перестав посещать Красный город, по привычке продолжал считать себя избранником судьбы. И вот судьба неожиданно ощерилась мне в лицо всеми своими бесчисленными, острыми, как у акулы, зубами…
Жизнь моя стала невыносимо скучна. Та самая подруга, из-за которой, собственно, я и попал в аварию, исчезла с моего горизонта прежде, чем меня выписали из больницы. Друзья и знакомые, навещавшие меня поначалу, стали вызывать жуткое раздражение своим несокрушимо здоровым видом. Постаревшие родители, к которым я переехал жить, оказались абсолютно чужими людьми. Я попал в ловушку одиночества. Все чаще и чаще я вспоминал угасшую на больничной койке Карину, веселого Леху Плотникова и даже Хуснутдинова. Мне чудилось, что уж они-то, прошедшие через кошмар Красного города, могли бы меня понять.
В один из мучительно долгих вечеров, когда я сидел в своем кресле, укутавшись в шерстяной плед и равнодушно глядя в телевизор, в комнате что-то произошло. Я почувствовал это всем телом — кожей, волоски на которой поднялись, словно над ними провели наэлектризованной расческой, напрягшимися до боли мышцами, желудком, внезапно сжавшимся в ледяной ком. Медленно-медленно, боясь спугнуть нежданное чудо, я повернул голову и увидел Дверь. В первый раз за десять лет.
Она выглядела такой же, как и раньше, — разве что чуть пошире. У меня даже появилась надежда, что я смогу проехать в нее на инвалидной коляске. Отблески тусклого красноватого света падали на паркет. Я подъехал совсем близко к светящемуся прямоугольнику, потом развернулся, подкатил к двери своей комнаты и аккуратно закрыл ее на задвижку. Как в детстве, когда я скрывал посещения Красного города от родителей…
Коляска действительно протиснулась в проем Двери. Под колесами захрустел песок, и я оказался на широкой бурой равнине, усеянной хрусткими окатышами.
Оказался — и замер в нерешительности. Красный город не слишком-то приспособлен для передвижения по нему в инвалидных креслах. Дорога из черного янтаря была ровной и широкой, но сразу за городскими воротами начинались завалы строительного мусора и ямы с песком. Коляске такие препятствия не одолеть. Некоторое время я раздумывал, не отправиться ли мне в пустыню — навестить конусы Лехи и Хуснутдинова, но мысль о том, что я могу наткнуться на конус Карины, пугала меня. Не так-то сильно, оказывается, хотел я встретиться с теми, кого сюда отправил…
Я сидел у открытой Двери, пытаясь принять хоть какое-нибудь решение, когда из-за ближайшего окаменевшего конуса вышел Волшебник.
Он совсем не изменился за прошедшие с нашей последней встречи годы. Такое же добродушное, полное лицо, та же смутная, блуждающая на губах улыбка. Даже комбинезон — мешковатый и грязный — был все тем же. Ну и, разумеется, секатор. Длинные деревянные ручки и хищно изогнутый металлический клюв, испачканный чем-то бурым.
— Мой мальчик, — задумчиво произнес он, останавливаясь в отдалении. — А я-то думал, что больше тебя не увижу…
Я пожал плечами. Что можно сказать в такой ситуации? «Я тоже так думал»? Или: «А вы замечательно сохранились»? Глупость…
— Но ты все-таки пришел. Или, выражаясь точнее, приехал. У тебя ведь что-то с ногами, не правда ли?
— Заметили? — саркастически осведомился я. — Да, кое-что с ногами. Они не ходят, знаете ли. И вряд ли когда-либо пойдут.
Улыбка Волшебника стала печальной. Он сочувственно поглядел на меня, потом рассеянно пощелкал ножницами.
— И чего же ты от меня хочешь, мой мальчик? — спросил он наконец.
— С чего вы взяли, что я вообще хочу от вас чего-то? — вызверился я. — Я увидел Дверь — между прочим, в первый раз за долгие годы! Увидел и решил заглянуть, только и всего!
— Ну-ну, — успокаивающе пробормотал он. — Не стоит так нервничать. Неужели ты до сих пор думаешь, что Дверь появляется перед тобою случайно?
