сыры.
— Забирай и седьмую, — посоветовал Михалков. — Столько закуски!
— Это резерв. Кому не хватит и он рискнёт спуститься на улицу, значит, и в правду к него внутри «пожар».
— Логично, — согласился Говорухин. — Пусть постоит. Стыдно будет, если и эти не осилим. А так, отмазка есть.
Коньяк я и в том мире любил и, главное, пить умел. Это вам не водка, которая шибает в голову сразу. Коньяк подкрадывается, как хищник и набрасывается на тебя неожиданно, если не осторожничать. Он, как музыкальный инструмент, требует к себе мягких и точных прикосновений и чувства.
Говорухин с Михалковым тоже пили здорово, я бы сказал, залихвацки, но мы всё-таки шесть бутылок коньяка по ноль семь выпить не смогли. Я не напрягался, а получал удовольствие от того, что слушал около киношные сплетни. Меня мэтры поспрашивали совсем чуть-чуть. Наверное, ради приличия, а потом окунулись в свои кино-проекты. Уже на третьей бутылке я задремал в мягком кресле, а гости всё продолжали перетирать кому-то косточки.
Проснулся я уже на кровати от холода, куда, помнил, что перебирался сам. Выйдя в зал, квартира была точно такой же трёхкомнатной, как и у Высоцкого, я увидел спящих на диване, укрывшихся одним покрывалом, гостей.
— Что же тут так холодно-то? — спросил сам себя я и потрогал батареи. — Чуть тёплые. А за окном минус двадцать пять, мать их!
Пожалев гостей, я прошёл в прихожую и сняв с вешалки шубы, укрыл их поверх покрывала. Сам же вернувшись из туалета, нырнул, так же не раздеваясь, в чужую, но явно чистую и холодную, постель.
* * *
Утром пить продолжили. Причём, Михалков с Говорухиным на минут тридцать удалились, и принесли: сетку с кортошкой, луком и морковью, солёную капусту, огурцы, шмат буженины, мой фирменный бумажный пакет полный мороженных пельменей и кусок сырого мяса, которое Михалков сразу положил в кастрюлю вариться. Другую кастрюлю с водой он поставил для пельменей. Говорухин сел чистить картошку.
Но у нас ещё было чем закусить коньяк. Да и из машины я вчера не всё изъял.
— Можно я поживу тут у тебя? — спросил Говорухин.
Я улыбнулся, вспомнив, как почти так же сказал Жеглов Шарапову в фильме место встречи изменить нельзя'.
— Да, живи, сколько хочешь! — у меня ещё есть где жить. — Э-э-э… В общаге комната люкс. Да и в Театре кабинет с диваном.
— О! Отлично! Тогда мы тут с Володей порепетируем.
— Да, сколько угодно… Тут так холодно, что я до лета точно здесь жить не буду. Не грелку же ставить электрическую?
— Весь дом ставит. Вышибает постоянно подстанцию, — сказал Михалков. — У тебя маслины ещё в машине есть?
— Вы до какого отдыхаете? — спросил я Говорухина и тут вспомнил, что предлагал Высоцкому приехать сегодня в Театр.
— До старого нового года я распустил всех, кроме монтажёров. Те продолжат работу завтра.
— А я обещал Высоцкому сегодня показать студию.
— Ха! Так, сейчас похмелимся и поедем. Мы Марину встретили в дворе. Только ты много не пей. Тебя-то вряд ли остановят. А если остановят, отмажем, не боись. У меня милицейский «вездеход».
— У меня тоже, — подумал я. — Но пить я больше не буду.
Однако под пельмешки с капусточкой, пару рюмок французского коньяка я всё-таки «пропустил».
— Наш парень! — снова, как и вчера, одобрил Михалков и хитро улыбнулся, шевельнув усами. — Тебя где пить учили? Не в конторе глубокого бурения?
— А что это? — наивно спросил я.
— Ха! Молодец! Вот кого тебе снимать надо, Слава. Хороший типаж. Получше твоего Конкина будет.
— Не-е-е. У Пьера на лице выбито вот такими буквами «КАПИТАЛИСТ». Не наше у него лицо. Не советское. Вот соберусь когда-нибудь снять что-нибудь иностранное. Тогда, добро пожаловать.
— Ага. Разрешат тебе!
— Почему нет⁈ — удивился Говорухин. — Лица у наших артистов не те… Наряжай, не наряжай их, а!
Говорухин махнул рукой. Даже прибалты… Пойдёте ко мне сниматься, Пьер?
— Однозначно нет, Станислав, — покрутил головой я. — Это не моё призвание.
— А какое ваше?
— Я художник и музыкант.
— И поэт?
— Ну-у-у… И, немного, поэт, — усмехнулся я.
— И радиотехник? — улыбнулся Станислав Говорухин.
— Немного.
— Ага. И геолог? — усмехнулся Михалков.
— В смысле? — спросил я. — Почему — геолог?
— Ну, как говорят, «расходимся по одному, если что, мы — геологи…»
— А-а-а… Нет, не геолог — это точно. Хотя бардовские песни люблю. Одну мы даже исполнили позавчера. Александра Городницкого вашего… Э-э-э… «Тихо по веткам шуршит снегопад».
Мы ехали на моём мерседесе по заснеженной Москве. Ночью обильно выпал снег и на улицах, то тут, то там на обочинах стояли снегоуборочные машины с медленно двигавшимися за ними самосвалами, наполняющимися снегом.
— Так и эта песня у тебя такая же? — спросил Михалков.
— Какая? — спросил я.
— Ну… Хиповая?
— Фиг знает, что ты под этим словом понимаешь! Нормально так получилась.
— Не скромен, не скромен, — хохотнул Михалков.
— А кому нужна моя скромность? — спросил я, пожав плечами. — Кокетничать я не привык. Называю вещи своими именами. И, опять же, это моё субъективное мнение. У других может быть иное. Мне нравится то, что я делаю. Если я это показываю людям, значит уверен в качестве. У вас не так?
— Уе-е-е-е-л… Уел, он тебя, — рассмеялся Говорухиин. — Наш человек. Хе-хе!
— Да-а-а, уж, хе-хе! — согласился Михалков.
* * *
— Обалдеть! — воскликнул Михалков, войдя в студию. — Так тут настоящая студия звукозаписи, Слава! И инструменты, и пульт, и звукопоглощающие экраны. Тут окно было когда-то. Замуровал?
— Щитами закрыли, пеной, — успокоил я. — Хотя, хотел… Резонировало, пока не укрепил.
— Да-а-а… Хорошая студия, — пророкотал Высоцкий. — А ну, давай прямо сейчас. Получится?
— Всё настроено.
— Даже настроено? — удивился Высоцкий
Он спустился в зал и расчехлил гитару, которую оставил там, видимо ехал с прямым умыслом.
— А ну, вот эту давай. Её ещё не писали. Включено? — спросил он в микрофон.
Я, показал пальцами букву «о».
— А нам куда? — спросил удивлённо Михалков.
Я закрыл дверь аппаратной в которую уже превратил бывшую сцену, показал на
