кресла, включил запись и сказал в микрофон: «Начали!».
— Шёл я, брёл я[1], наступал то с пятки, то с носка. Чувствую — дышу и хорошею… Вдруг тоска змеиная, зелёная тоска, изловчась, мне прыгнула на шею. Я её и знать не знал, меняя города, —
А она мне шепчет: «Так ждала я!..» Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда? Сам связался с нею, не желая.
Одному идти — куда ни шло, ещё могу, сам себе судья, хозяин-барин. Впрягся сам я вместо коренного под дугу, с виду прост, а изнутри — коварен.
Я не клевещу, подобно вредному клещу, впился сам в себя, трясу за плечи. Сам себя бичую я и сам себя хлещу, так что — никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь! Буду дань платить тебе до гроба. Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь! До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй. Ночью — бац! — со мной на боковую. С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй! Гадом буду, я не приревную!
Высоцкий зажал гитарные струны.
— Записал?
Я кивнул.
— Включи пожалуйста. Давай послушаем.
Отмотал на начало, включил, послушали от начала до конца. Владимир внимательно вслушивался в свой голос.
— Хороший звук, — одобрил Говорухин. — Очень плотный и объёмный.
— Там ещё четыре микрофона включены, — я показал пальцем, а потом включил микрофон и сказал:
— Могу включить ударную установку. Есть желание послушать, как с ней звучать будет?
— Э-э-э… Давай ещё одну и потом послушаем с ударными?
— Давай. Готов?
— Готов.
Я включил запись и сказал:
— Начали!
— Ах, время — как махорочка: всё тянешь, тянешь, Жорочка![2] А помнишь — кепка, чёлочка, да кабаки до трёх?.. А чёренькая Норочка с подъезда пять — айсорочка, глядишь — всего пятёрочка, а — вдоль и поперёк…
А вся братва одесская… Два тридцать — время детское. Куда, ребята, деться, а? К цыганам в «поплавок»! Пойдёмте с нами, Верочка!.. Цыганская венгерочка! Пригладь виски, Валерочка, Да чуть примни сапог!..
А помнишь вечериночки у Солиной Мариночки — Две бывших балериночки в гостях у пацанов?.. Сплошная безотцовщина: война да и ежовщина, а значит — поножовщина и годы до обнов…
На всех клифты казённые — и флотские, и зонные, и братья заблатнённые имеются у всех. Потом отцы появятся, да очень не понравятся, кой с кем, конечно, справятся, и то — от сих до сех… Дворы полны — ну надо же! Танго хватает за души, хоть этому, да рады же, да вот ещё — нагул. С Малюшенки — богатые, там «шпанцири» подснятые, там и червонцы мятые, там Клещ меня пырнул…
А у Толяна Рваного братан пришёл с Желанного, и жить задумал наново, а был хитёр и смел. Да хоть и в этом возрасте — а были позанозистей, помыкался он в гордости — и снова «загремел»…
А всё же брали «соточку» и бацали чечёточку, а ночью взял обмоточку и чтой-то завернул… У матери бессонница. Все сутки книзу клонится. Спи! Вдруг чего обломится, небось не в Барнаул…
Гитара и голос смолкли. Высоцкий немного постоял, опустив голову, а потом тряхнул её, словно сбрасывая морок и поднял взгляд на нас, смотрящих на него сверху.
— Послушаем, что получилось? — прохрипел Высоцкий.
— Послушаем, — сказал я и, перемотав до отметки, включил воспроизведение.
— Хорошо гитара звучит, — сказал Владимир. — Сочно.
— Через модулятор добавляет немного нужных тембров. А в компьютерной обработке как звучит музыка хочешь послушать?
— В компьютерной? Это через куда? — усмехнулся Высоцкий.
— А это через вот эту машину, — показал я пальцем на башню системного блока моего музыкального компьютера. — Я сейчас писал одновременно и на плёнку и на него. Вот иди сюда, посмотри.
Высоцкий поднялся в «аппаратную», я показал ему на плоский жидкокристаллический семнадцати-дюймовый монитор, собранный из шести кремниевых пластин.
— Вот твоя музыка, разложенная по нотам, — показал я на табулатуру. — Её можно распечатать на бумагу. Нет желания издать песенник? У меня есть разрешение на печать учебно-просветительской литературы. Скоро придёт полиграфическое и книгосшивное оборудование, которое мы установим в местное издательство. Примерно в июне начнём печать песенников. Дунаевский уже в плане.
— Песенник? С моими песнями? — удивился Высоцкий и сокрушённо вздохнул. — Не разрешат.
— Разрешат. Я уже согласовал и утвердил списки авторов. От тебя, Владимир Семёнович, нужны только оригинальные записи музыки. Я, конечно, могу и сам наиграть, но хотелось бы в архиве иметь тобой сыгранную музыку. Для потомков, так сказать.
— Для потомков? — удивился Высоцкий и криво улыбнулся. — Думаешь им нужны будут мои песни?
— Конечно нужны. А поэтому мне хотелось бы записать все-все. Даже те, которые ты, Владимир, не поёшь на концертах. Типа той, что ты спел только что. Про «чёрненькую Норочку с подъезда пять». Кхе-кхе! За пять рублей…
Я улыбнулся.
— Кхе-кхе! — посмеялся Высоцкий. — Ну, да. Просёк смысл?
Я пожал плечами.
— Записать сейчас времени не будет. С фильмом работаем. Съёмки напряжённые. Но иногда хочется душу отвести, — он оглянулся на Марину. — А Мариночка не разрешает.
— Так ты сюда приходи, Владимир Семёнович. Песня, она ведь тоже душу чистит и сердце лечит.
— Душу чистит и сердце лечит? Это ты здорово сказал… Так я могу и в два часа ночи завалиться. Ночью меня часто корёжит. Чувствую, что не написано ещё столько… Мысли путаются.
— Да я тебе покажу, как что включается и приезжай когда хочешь. Я и инструмент тебе приготовлю. Тут просто всё. Плёнка всегда стоит чистая и готовая к записи. Тут включил, тут нажал, и пошла поехала писать шарманка.
— Даже так? Ты мне на столько доверяешь? — удивился Высоцкий.
— Владимир Семёнович, — сказал я тоном милиционера из «Брильянтовой руки», который обращался к Горбункову.
Высоцкий понял мою интонацию и рассмеялся.
— Что ещё твой компьютер может? — спросил Говорухин.
— Я сейчас могу воспроизвести эту табулатуру, через синтезатор, как фортепиано, как… Ну, скажем так, любым инструментом. И в разном темпе, хоть ускоренном, хоть замедленном. Показать?
Кивнули все.
Я нажал на клавиатуре нужные кнопки и голос Высоцкого зазвучал под аккомпонимент рояля.
— Могу добавить другие инструменты, но они сейчас будут звучать в унисон с основной темой. Чтобы стало красиво, надо измсенить табулатуру для каждого инструмента.
