— А тут вообще есть золото?
— Есть, — заверил я. — И много. Поэтому держи пока язык за зубами.
В самом устье Клондайка, когда уже показались стены острожка, я увидел впадающий в реку ручей. Мы не заметили его раньше, так как отправлялись вверх по правому берегу, а отмели и косы в нижнем течении Клондайка замаскировали его среди лабиринта проток.
— Чёрт! Неужели…
В голове возникло название Бонанза. Не менее легендарное, чем Клондайк. Вместо того чтобы повернуть к городку, я направил лодку к противоположному берегу.
— Что случилось? — удивился Страхов.
— Да так. Думаю, нам стоит исследовать этот ручей.
— Поздно. Земля уже как камень.
— Не везде. А там где как камень мы отогреем её кострами. Поставим избушку, а лучше такой переносной маленький сруб, вроде домиков в которых рыбаки ловят на льду рыбу.
— Рыбаки? В домике? — усомнился Страхов.
— Ты не видел. Это было на Байкале, — отговорился я. — Возьмем одну из малых печей, прихватим котел, будем промывать пробы горячей водой. Город рядом, нам не нужно будет устраивать большой лагерь. Мы всегда сможем вернуться, случись чего. Так что будем копать понемногу всю зиму, наезжая сюда на неделю-другую. И постепенно станем продвигаться вверх по ручью. Всё дальше и дальше, пока не найдем золото.
План был хорош. Я рассудил, что первые старатели вряд ли копали глубоко. Они брали пробы на берегах ручьев, следуя той же стратегии быстрого поиска. Нам нужно проверять верхний слой и идти дальше, а рыть ямы станем уже после первой находки. Главное её сделать.
* * *
Работы зимой для пятидесяти человек оказалось немного. Варвара вела метеонаблюдения и высаживала кедры (саженцы выращивали в университетском питомнике с надеждой ввести эту культуру в местный обиход). Гвардейцы занимались разведкой, картографией, налаживали контакты с индейцами. Галка часто отправлялась с ними чтобы пополнить словарь и переводить. После одной из таких вылазок к нам пришёл местный индеец народности хан, которого прозвали Махси, так как он часто повторял это слово (Галка утверждала, что слово просто означает «спасибо»). Он стал частым гостем у нас. Возможно просто шпионил за чужаками, быть может, и правда искал другого общества, чем его сородичи.
Все остальные в основном занимались обустройством, охотой, заготовкой дров и дерева для последующей застройки городка.
Свободного времени хватало с избытком, что могло стать проблемой. При подготовке экспедиции мы упустили этот момент и теперь люди импровизировали, кто во что горазд. При тусклом севе свечей играли в карты, шахматы, боролись на руках. Но главным развлечением стали рассказы. У каждого из обитателей барака в запасе имелось несколько интересных историй из собственной жизни, или нечто занимательное, услышанное от других. Довольно быстро выработалась особая культура рассказа. Никто не начинал историю из своего угла, но обязательно выходил к кухне и усаживался ближе к печи. Туда сползались все, кто желал послушать и продолжить вечер собственной историей. Даже капитан несколько раз включался в беседу и рассказывал о своем пребывании в Средиземном море. О графе Орлове и княжне-самозванке, о Ливорно и Порт-Магоне, о российских кораблях и греческих приватирах, что шныряли по Архипелагу, нарушая турецкую торговлю. В Чесме и других крупных сражениях ему участвовать не довелось, но преследований и мелких стычек было достаточно, чтобы приобрести героический ореол в глазах наших людей.
И всё же чаще он предпочитал беседовать с ровней, то есть со мной. Обычно мы выходили на свежий воздух, дабы не смущать «простолюдинов» спорами о материях, как считалось, им недоступных.
Мой образ мыслей удивлял капитана. Я не выдавал сложных философских построений, однако мой прагматизм сильно отличался от меркантилизма, доминирующего в умах чиновников коммерц-коллегии. Они, разумеется, не читали Адама Смита с его невидимой рукой рынка, ну а Маркс с его прибавочной стоимостью ещё даже и не родился.
Постепенно разговоры становились всё более откровенными. Суровые северные ветра срывали листья иносказаний, уклончивых ответов и дипломатических оборотов. Как ни странно, это не обостряло конфликт. Напротив, откровенность имела как минимум одно неожиданное следствие — слово за слово, мы стали понимать образ мыслей друг друга. Понимать, но не принимать.
* * *
Тем временем зима устоялась, лед на реках окреп достаточно, чтобы по нему можно было передвигаться без риска, а сугробы покрылись настом. И мы со Страховым вернулись к поискам золота, заменив лодку на упряжку собак.
Наши цели оставались тайной для большинства, хотя многие догадывались, что мы ищем нечто более ценное, чем красивые камни. Возможно, вспоминали недавний ажиотаж, вызванный находкой нефрита, или ставили на медь. Медь колонии могли потреблять в любых количествах.
У меня уже был некоторый опыт езды на упряжке по старым делам на Уналашке, но тогда рядом был Чиж или Коля, а времени прошло много даже по моей укороченной мере. Так что пришлось учиться почти с нуля. Собаками Чижа в походе заведовал Комос — один из индейских работников его питомника. Он довольно быстро обучил нас со Страховым, как готовить нарты, упряжь, как управлять собаками. Использовались корякские и чукотские команды, которые я уже слышал раньше. Крик «Ках-ках!» означал поворот направо, «хуча!» — налево. «Кей-кей» — газ, «цы!» — тормоз.
— Проще чем водить машину, — буркнул я, подозревая, что простота обманчива.
Так оно и вышло. Я не набил крупных шишек только потому, что падал в снег. А наше обучение стало очередным развлечением для обитателей базового лагеря.
* * *
Мы брали пробы через каждые пятьдесят шагов и постепенно поднялись вверх по ручью вёрст на десять от базового лагеря. Первое золото произвело на меня неизгладимое впечатление. Поплавок дёрнулся, ушёл в глубину, и карапуз вытащил на берег свою первую рыбину. Несколько блестящих крупинок на дне колыбельки показались целым состоянием, как когда-то казалось неимоверно здоровой пойманная плотвичка. Мне хотелось сплясать джигу (если бы я ещё знал как это сделать).
— Оно, — подтвердил Страхов, пальцем катая крупинки по лотку. — С ума сойти, в обычной грязи!
На счёт сойти с ума это он вовремя вспомнил.
— Покуда молчок! — напомнил я, отдышавшись.
Мы оставили находку в секрете. Затевать миниатюрную золотую лихорадку среди участников экспедиции было опасно. Люди у нас проверенные, но золото ломало и не таких. Даже капитан до поры тоже не знал о находке. Для него, как и для всех прочих мы занимались поисками меди и железа.
Жизнь вносила коррективы в первоначальные планы. Вахтовка оказалась слишком тяжелой и неустойчивой, чтобы передвигать её с помощью собак. Она представляла собой узкий фургон, поставленный на лыжи, причем колея совпадала с той, что была у нарт, но борта выдавались далеко по обе стороны от колеи. При малейшем крене передвижной домик грозил опрокинуться на бок, а в сугробах застревал, загребая снег точно бульдозер.
Поэтому мы занимались перемещением вахтовки собственными силами примерно раз в неделю, когда выпадала хорошая погода, а грунт для промывки привозили на упряжке. Очень скоро выяснилось, что копать вдвоём, а потом вдвоем разогревать воду и промывать грунт невыгодно. Мы изменили подход. Теперь один из нас отправлялся за пробой на собаках, в то время как сменщик согревал воду в котле, а заодно готовил обед или ужин.
Это значит, что я стал часто оставаться один.
Когда выпадал мой черед доставлять грунт, я останавливал упряжку в нужном месте и вместо того, чтобы сразу разводить костер, некоторое время просто сидел на нартах, прислушиваясь к лесу. Мне нравилось быть одному в заснеженной тайге. Поначалу я опасался зверья или индейцев — дробовик давал лишь иллюзию защиты, но постепенно стал наслаждаться одиночеством. Не из-за острых ощущений, не из глупого героизма, дескать, вот, один на один с природой. Наоборот, в такие минуты меня охватывал покой. Мысли сразу приходили в порядок, обретали чёткость, хотя их бег несколько замедлялся.
