Причём если я просто сидел на нартах, мысли появлялись одни, какие-то возвышенные, а когда разводил костёр и смотрел на горящие поленья — совсем другие. Отвлечённые размышления о сути бытия мне нравились больше, но дело не терпело простоев.
Определив на глаз под сугробами берег ручья и потыкав для верности шестом, я расчистил от снега небольшой пятачок. Топориком сбил корку льда, сделал несколько насечек на мёрзлой земле и разложил костёр. Сухие дрова и кору я привёз с собой. Слишком хлопотно каждый раз рубить сучья.
Когда костёр прогорал, я сдвигал угли в сторону. Они зашипели сердито в снегу и затихали. Наковыряв в корзину с пуд оттаявшей породы, я грузил её в нарты. Киркой можно было нарубить грунта и без костра, с большим запасом, потом отогреть в хижине и взять для промывки сколько нужно. Но работа киркой требовала больших усилий, которые я попусту прилагать не стремился, а разведение костра стало своего рода ритуалом.
В вахтовке мы переливали горячую воду в корытце и промывали грунт все той же колыбелькой. Порция за порцией, отбирая золотинки, самородки и мелкий песок. Затем я взвешивал добычу на аптекарских весах и отмечал на карте место, указывая концентрацию металла в архаичных долях и золотниках на пуд породы. Пересчитывать это дело на тонны и граммы я даже не пытался. Теперь я лучше понимал страдания Лёшки из-за отсутствия десятичной системы мер. В пуде сорок фунтов, а в фунте девяносто шесть золотников, в которых в свою очередь девяносто шесть долей. Сам чёрт ногу сломит. Я плюнул и считал старыми мерами. В конце концов, для локализации россыпей мне требовались относительные цифры.
Мешочек из сыромятной кожи мало-помалу наполнялся золотой крупой. Попалось несколько крупных самородков. Я подумывал о том, чтобы поручить Страхову летом заложить шурфы, или дудки, как он их называет, чтобы проверить глубину залегания золота в самых обнадеживающих местах. Но меня терзали сомнения. Глубокая разведка потребует на порядок больше работы и вовлечения в секретное дело новых людей.
— Нужно построить что-нибудь для быстрого обогащения породы, — сказал я Страхову. — Есть же такой прибор, похожий на длинный жёлоб.
— Колода? Здесь от неё толку не будет.
— Почему?
— Я же говорил, у нас породу сперва измельчали. Она поступала на промывку однородной. Оставалось лишь отделить шлих. А здесь булыжники вперемешку с галькой, песком и глиной.
— Надо будет переговорить с Тропининым. Он придумает что-нибудь.
Золото не давалось легко. Мои волосы, одежда, спальник из соболя пропахли костром. Лицо обветрилось, руки потрескались от воды и морозов. Из-за плохой тяги чадила печь, слезились глаза, болела голова, но маленькое помещение всё равно выстуживалась, как только пламя переставало получать пропитание. Мы окапывали вахтовку снегом и за неделю стоянки он успевал слежаться, заледенеть от тепла, так, что потом приходилось отбивать топориком.
Мы рисковали угореть или сгореть в пожаре, попасть под бурю или внезапный сильный мороз. Нападение зверей или индейцев полностью тоже не исключалось. Собаки были хорошими сторожами, но во время ветра запросто могли прозевать приближение врага.
Что нам не грозило, так это голод. Даже после того, как однажды какие-то звери, скорее всего лисы, забрались в наш «багажник» с продовольствием (мешки висели на заднем торце вахтовки), пока мы со Страховым и всеми собаками разведывали путь, даже тогда это не стало угрозой. Ведь мы в любой момент могли вернуться в базовый лагерь.
Кстати, много лет назад я заметил, что моя продовольственная страховка перестала работать. Даже сильное чувство голода больше не привлекало интерес гоблинов. То ли они потеряли меня, то ли махнули рукой, посчитав неопасным. Я и правда соблюдал рамки приличий. Не лез в дворцовые интриги, не пытался перекраивать политический ландшафт, а маленький кусочек Америки не имел для этой эпохи никакого значения.
Но даже появись теперь передо мной тюремная пайка, я не притронулся бы к ней. Я вёл спор с капитаном и в этом споре читерство исключалось.
Налаженный ритм позволял брать по несколько проб в день, пока дни не сократились настолько, что мы едва успевали обернуться один раз. Длинные ночи бездействия добавились к прочим испытаниям. Мы стали чаще возвращаться в базовый лагерь. К веселью и людской толкотне.
* * *
Между тем на Юконе жизнь шла своим чередом. Никто не отлучался надолго из барака, подобно нам со Страховым. Люди втянулись в зимовку, сдружились, находили новые развлечения.
Индианка Моек из саньков, жена нашего старожила Ивана, что собирался поселиться здесь насовсем, научила всех танцу под названием толо, вся суть которого была в том, что дамы приглашают кавалеров. Раш, впрочем без особого успеха, изображал нечто бенгальское, а быть может тамильское. Капитан не остался в долгу и научил желающих европейскому менуэту и польке.
С аккомпанементом, правда, выходило не очень. Вместо музыки — нестройное завывание промышленников, хлопки руками и стук ногами. В Виктории музыкальные инструменты понемногу входили в обиход, но никто не догадался прихватить в поход хотя бы скрипку или флейту, вместе с человеком, умеющим играть. В этом смысле я был как все, хотя будь здесь пианино, я бы смог, пожалуй, исполнить собачий вальс. Зато застольные песни можно было петь и без сопровождения. Про Марусю, про Черного ворона, про мороз.
Я вдруг заметил, что мне неприятны растущие симпатии между Колычевым и креолками. Но ничего поделать не мог. Я уходил на разведку, а капитан оставался. И он был слишком хорош, чтобы его игнорировать. Девушки вообще вызывали естественный интерес у мужчин и это могло вызвать проблему. Хорошо, что их комната запиралась на тяжелый засов.
* * *
Всё изменилось, когда Страхов сломал ногу. Он должен был сломать шею после такого полёта, но отделался пустяком. Какого чёрта его понесло на гору? Лично меня в свободный от работы день было не вытащить из барака ни за какие коврижки. Как будто мало мы барахтаемся в снегу во время поисков. Обычно я лежал возле печи и дремал, размышляя о будущем, или делал наброски к энциклопедии, или слушал чьи-то рассказы. Но Страхова потянуло на приключения. Он так и не отказался от своей вздорной идеи искать золото в кварце и других твердых породах. А поскольку снег покрыл большую часть гор, то наш геолог самоучка отправился на другой берег Юкона и полез вверх к тому месту, где ветер обнажил скалы. И сорвался.
Ему повезло, что за ним увязалась одна из наших собак. Не зря он подкармливал её чаще чем остальных. Она, во-первых, согрела неудачливого геолога, точно какой-нибудь сенбернар, а во-вторых, начала громко лаять всякий раз, когда ветер стихал. Собачка надрывалась несколько часов, пока кто-то, вышедший по нужде, не обратил на неё внимание и не поднял тревогу. Будь метель в этот день чуть сильнее, собаку просто не услышали бы.
Лечебницу устроили в небольшой выгородке рядом с женской комнатой. Хотя за врачебную помощь в экспедиции отвечала Даша, должность хирурга, а значит и травматолога, пришлось вновь исполнять мне (занимаясь в юности легкой атлетикой, я немного изучил анатомию и разбирался в травмах). Познания наших лекарей всё ещё оставляли желать лучшего. Таковы были реалии времени. Даже эскулапы, что пользовали императорскую семью, привыкли чаще пускать кровь, чем сражаться с болезнью. Благодаря войнам хирургия развивалась более быстрыми темпами, но из-за тех же войн, люди этой специальности всегда были в дефиците.
Настоящего хирурга колониям заполучить так и не удалось. Тот профи, что отправился с нами на «Палладе», не захотел оставаться в колониях, несмотря на обещание хорошего гонорара и роскошных условий жизни. Парень ушел на шхуне вместе с частью нанятой в Британии команды и я даже не знаю, добрался ли он до дому живым. Кое-что мне удалось у него перенять за время рейса, но наше плавание оказалось на редкость спокойным и проводить, например, ампутацию я так и не научился. То есть, книги соответствующие я прочел и, наверное, перепилить кость и перехватить сосуды лигатурой у меня хватило бы умения, но шансы пациента на выживание были бы все равно мизерны.
