И, в отличие от оригинальной истории, тут кризис шел по кардинально более тяжелому сценарию. В том числе и потому, что там, первичный биржевой крах в конце октября 1929 года происходил на фоне сохранения определенного запаса ликвидных средств у крупных игроков. В том числе и потому, что банки США исправно получали выплаты от своих заемщиков в Европе. Что позволило отбить крах и даже как-то прокоптить около года. А это, в свою очередь, очень сильно смягчило падение.
Здесь же все буквально обрушалось в пропасть. Складывая как карточный домик. Да еще на фоне совершенно иного сценария в Европе. Не сулящего США ничего хорошего…
У Великобритании за годы Первой мировой войны он вырос с 650 миллионов до 7,4 миллиардов фунтов стерлингов. И большая его часть была заимствована в США. Так к 1934 году, несмотря на все выплаты и усилия Лондона, он был должен Вашингтону еще порядка 1 миллиарда. С учетом реструктуризации и прочих чудес. И правительство Великобритании, как и правительство США, к концу 1920-х годов тратило порядка половины своих бюджетных доходов на обслуживание долгов.
Во Франции ситуация была еще острее.
У нее и долгов имелось на 1913 год вдвое больше, чем у Великобритании, и вышли они из войны хуже в плане набранных финансовых обязательств. Из-за чего экономика «лягушатников» скрипела от непомерной долговой нагрузки, норовя обрушится в любой момент. Чем и объяснялся довольно высокий градус пацифизма. Крепко и серьезно воевать с ТАКИМИ долгами выглядело сущим безумием.
И это только государственный долг. А ведь имелись еще и частные, которые в разы превосходили правительственные заимствования.
На этом Фрунзе и сыграл, обещая новую гонку морских вооружений. Для Франции это означало в 1926–1927 годах просто выбывание из клуба морских держав. То есть, скатывания до уровня Дании или какого-то иного лимитрофа. Да и для Великобритании тоже катастрофу. США, кстати, также охотно пошли на купирование новой гонки морских вооружений, так как их федеральное правительство в эти годы едва-едва набирало денег на оплату экипажей кораблей и минимальное их обеспечение.
Теперь же, Лондон и Париж, введя мораторий на выплаты по долговым обязательствам банкам США, вдохнул жизнь в экономику. Ведь они и сами прекратив обслуживать долг, высвободили разом порядка трети своих бюджетных средств. Что позволило начать нормально финансировать и армию, и флот, и прочие структуры.
Про частный сектор там и речи не шло. Там вообще началась песня. И многие крупные компании испытывали определенную эйфорию. Начав готовить экспансию на рынки Латинской Америки, которые еще в начале года крепко держали компании из США.
Да, конечно, взрывного роста пока не произошло. Слишком мало времени для эффекта. Но ситуация в этих ключевых державах Запада кардинально изменилась. И финансовая, и, прежде всего, психологическая. Рыночный и бытовой оптимизм буквально стал захлестывать эти страны, придав обществу оживление.
О том же как оживили военные и вообще говорить сложно. Ведь на фоне стремительно растущей угрозы со стороны СССР у них появилось финансирование. Нормальное, вменяемое финансирование. Из-за нехватки которого те же французы очень многие образцы довольно интересной техники и разрабатывали крайне долго, и строили сильно ограниченными тиражами…
Союз тоже не стоял в стороне от этого праздника жизни.
Например, из-за критических проблем у американских нефтяных компаний, начавшихся осенью, стал стремительно расти экспорт советской нефти. Чего бы не получилось, если бы ключевые британские нефтяные компании не оказались связаны с Ротшильдами. В силу обстоятельств, вызванных долговым кризисом, часть из них оказалась убита, а остальные — отправилась в бега, потеряв контроль над ключевыми активами. Что спровоцировало дележ собственности, в некоторой степени парализовавший бизнес.
Вот в Союз и пошли танкеры.
Да и в остальных сферах сырьевого замещения Союз чувствовал себя неплохо. Шел уверенный рост экспорта, укрепляющий торговый баланс. Тем более, что и германская промышленность из-за оккупации фактически ушла с рынков. Даже с тех, на которых она после поражения в Мировой войне все еще присутствовала.
Но это — не главное. Куда важнее трудовая миграция, которая началась из бьющихся в лихорадке США. В первую очередь, конечно, инженерно-технических кадров и квалифицированных рабочих. В меньшую — разной интеллигенции, включая ученых. Ну и уход бизнесов. Куда уж без этого? Работать в условиях полного развала банковского сектора было крайне затруднительно.
Для того, чтобы перехватить значимую часть этого потока, уходящего, разумеется, в Великобританию и Францию, Союзу требовалось выполнить три ключевых условия.
Прежде всего, доказать всему миру, что в нем нет коммунизма. И, что важно, он даже не намечается. Ибо коммунизм как идеология выступал пугалом на мировой арене в те годы похлеще всяких религиозных фундаменталистов XXI века. Во всяком случае для людей с высокой профессиональной квалификации, являвшихся в подавляющем большинстве сторонниками правых взглядов. Да, социал-демократия, к которой теперь официально шел Союз, все еще оставалась «левой» парадигмой развития. Но вполне подходящей для людей и правых взглядов.
Следом следовало показать, что в СССР прозрачная и ясная система правил для бизнеса. А не то, что было в оригинальной истории. То есть, людям требовалось увидеть — их тут не ограбят. И после событий 1917–1918 годов это было крайне важно. Национализация без компенсации, именуемая красивым словом конфискация или экспроприации была по сути обычным разбоем. С такой репутацией довольно сложно убеждать бизнесменов переводить свои производства в Союз.
Да, в 1926–1928 года произошли сильные изменения в СССР. Да, изменилось законодательство. Да, появилась практика германских «концессий», которые стали, по сути, переносом бизнеса. Но… в общем сложная тема.
Как говорится — ложечки нашлись, но осадочек остался.
И потребуются годы безупречной репутации, чтобы бизнесмены перестали косились на «советскую власть» как на обычного разбойника с большой дороги.
Третьим же компонентом — главным — являлись инвестиции.
Много инвестиций.
Промышленных, разумеется.
И под очень гуманный процент. А лучше вообще в рамках беспроцентной помощи.
Это было важно в том числе и потому, что российская, вслед за ней и ранняя советская экономика отличалась критической нехваткой денег. Не просто где-то в отдельной отрасли, а вообще. Их тупо не было. В какой-то мере это напоминало дефляционный кризис США, но только на первый взгляд. К дефляционному кризис СССР перешел в ходе форм 1928–1930 годов и по иному сценарию[2]. Из-за чего, среди прочему, Михаил Васильевич противился экономическим преобразованиям Сталина, которые, как метко отмечал Рыков, не имели никакого отношения к экономике и являлись сущей катастрофой.
Впрочем, сейчас речь шла про инвестиции.
Точнее про их нехватку.
И это требовалось исправлять. Срочно исправлять. Чем Фрунзе и занимался. Влив за 1927/1928 год в Союз внебюджетных промышленных инвестиций[3], на сумму порядка 21 % общесоюзного бюджета. А сам бюджет Союза, по сравнению с оригинальной историей, удалось раздуть до 11,2 миллиардов[4] в 1928 году, не увеличивая налоговую нагрузку. То есть, в инфраструктурные инвестиции оказались где-то на 2,3 миллиарда. И их в первую очередь вкладывали в строительство домов и дорог, что тянуло за собой очень много всего. В заводы напрямую тоже вкладывали, но едва ли пятую часть.
В принципе — не очень много. Можно было бы «нарисованных» денег вливать в промышленные инвестиции и больше. Но Михаил Васильевич осторожничал и старался вкладывать такие «пустышки» в создание новой инфраструктуры в соотношении 1 к 5–1 к 4 по отношению к бюджету. Чтобы ненароком не спровоцировать инфляцию — самую вредную и бесполезную вещь для развития промышленности.
Особняком стояли инвестиции, полученные через возврат части средств Коминтерна, которые в свое время выводили из разграбляемой страны. Вроде как на мировую революцию. На словах, разумеется. Впрочем, тут суммы выглядели достаточно скромно — в пределах 250–270 миллионов рублей.
