— Мам, — я приблизился, легонько тронул маму за локоть.
Та вдруг вздрогнула, будто мое прикосновение показалось ей каким-то чужим.
— Ты зря на дядь Костю злишься. Он не виноват в том, что так уж с папой вышло. И папа тоже не виноват, а его любимый спорт — тем более.
— Вова…
— Не перебивай, пожалуйста. Я понимаю, тебе горько. Всем горько. Но не повод это — на людей злиться. Не повод всех винить. Горе случилось, и в этом никто не виноват. Просто так уж сложилась судьба.
Мама с трудом сглотнула, утирая слезы. Потом поторопилась отвернуться.
— У меня талант к тяжелой атлетике. Это и хотел тебе сказать дядя Костя. Я способный. Я хочу и буду заниматься. Хочу, потому что у меня к этому душа лежит. А еще, чтобы показать тебе, что ничего плохого со мной не будет. Будет только хорошее. Скоро ты это поймешь.
— У твоего папы спорт всегда был на первом месте. А мы все — на втором. Думаешь, это хорошо?
— У Королева на первом месте были ракеты. У Гагарина — космос. У Юрия Павловича Власова, олимпийского чемпиона по тяжелой атлетике, тоже спорт был на первом месте. Но это не значит, что они свою семью не любили.
Я прислушался к своим чувствам. Эти чувства исходили от тела мальчика, в котором я очутился. Оно давало мне понять, что на уровне ощущений, такой разговор дается телу непросто. В моей груди щемило.
Однако этим чувствам я не поддавался, а только ориентировался на них, как отлет ориентируется на боль в мышцах, при очередном подходе до отказа. И я знал, что они означают.
— Я буду любить тебя, мама, — сказал я, прислушиваясь к телу мальчика. — Даже если тяжелая атлетика станет для меня моей жизнью, от этого ты не перестанешь быть моей мамой.
Мама, протиравшая стол в этот момент, на миг остановилась, застыла на месте без движения, словно пораженная в самое сердце. Она ничего мне не ответила. Не решилась.
— Я пойду делать уроки, — сказал я спокойно и отправился в свою комнату.
Церковь, к которой направился весь класс, представляла собой полуразрушенные стены, оставшиеся стоять недалеко от школы.
Как я узнал позже, после революции, долгое время церковь использовали как сельскохозяйственное хранилище: держали пшеницу и зерно, складывали там орудия труда для новоиспеченных колхозников.
Когда началась война, в церковь угодила фашистская бомба, оставив от каменного здания одни только стены.
Теперь же развалены переживали новую жизнь. Они стали местом, где мальчишки и девчонки проводили свои беззаботные дни: гуляли, лазили среди руин, играли в «чухи» и «море волнуется».
Как только кончились уроки, весь класс единым отрядом направился к старым церковным стенам.
Дети смеялись и непрерывно галдели о своем. Впереди класса гордо шагал Гриша со своими друзьями. Не менее гордый рыжий Денис, шествующий рядом со своим белобрысым лидером, нес в руках распевшийся магнитофон «Протон-402», который, утянул у родителей и притащил в школу. Надо думать, рыжий серьезно рисковал, вытащив такую дорогую вещь из дома. Узнают — получит по шее. Однако всем своим видом Денис показывал, что его это ни капли не волнует.
Протон приглушенно пел знакомую песню ансамбля «ВИА Веселые ребята»:
Ты не можешь не заметить, —
Соловьи живут на свете
И простые сизари.
Как прекрасен этот мир, посмотри.
Как прекрасен этот мир.
Девчонки, весело шедшие вслед за рыжим, хором подпевали песенке. Создавалось такое впечатление, будто класс топает не выяснять, кто же стянул деньги, а просто весело прогуливаются после школы в своем полном составе.
— Переживаешь, наверное, — шепнул мне Глеб, когда я молча шел к церкви.
— А чего мне переживать?
— Ну как же… Это же очная ставка! Я, вот, очень переживаю. За тебя переживаю. И что мне тоже объявят бойкот…
— Ты думаешь, что я взял? — Глянул я на Глеба искоса. — Что я украл деньги?
— Нет, да что ты⁈ — Испугался мальчик. — У меня такого и в мыслях не было! Просто, когда все тебе бойкот объявили… Я как-то… Тоже объявил. Побоялся… Теперь мне стыдно…
— Ничего, Глеб, — ответил я. — Я на тебя не в обиде. Ты все-таки проявил смелость, когда пришел под лестницу. И потом, в классе тоже.
— С-спасибо… — Несмело проговорил мальчишка.
Школьники пересекли пустую проезжую часть. Пошли по узкой гравийке и спустились в низину, поросшую молодой акацией, душистой сиренью и колючими кустами боярышника.
Тут, на пустыре, развернувшемся перед широкими лоскутами сельскохозяйственных полей, высился древний остов церкви. Низкие каменные столбики и стенки обозначали некогда высокую ограду, внутри которой высились полуразрушенные, потерявшие крышу стены церкви.
Мы вошли во дворик, превратившийся в поросшую низенькой травой полянку. Всюду здесь лежали большие валуны и фрагменты кладки. Кто-то притащил и сложил здесь несколько старых бетонных столбов электропередач. Видимо, некуда было девать, после замены.
Класс, словно присяжные, разместился на этих развалинах. Денис приглушил громкость на своем «Платоне», примостил магнитофон у большого валуна, на который уселся сам.
Мы с Глебом заняли места на бетонных столбах.
— Все будет хорошо, Вова, — пытался подбодрить меня Глеб робко. — Я буду за тебя болеть.
— Спасибо, — улыбнулся я снисходительно.
Признаюсь, весь этот детский «суд присяжных», меня даже забавлял. Походил он на игру, которую, однако, пионеры воспринимали очень серьезно. Да и я ясно понимал, что от нее во многом зависит моя репутация в классе.
В том, что Вова Медведь не брал денег, я был практически уверен. Не той породы был мальчик, чтобы на такое решиться. Не того воспитания. Самое забавное, по моему мнению, белобрысый спортсмен Гриша тоже их не брал. Такой поступок горделивый мальчишка, скорей всего, посчитал бы ниже своего достоинства. А вот ложь… Ложь — это уже дело другое. Он вполне мог солгать, чтобы оправдаться.
— Вова? — Позвали вдруг меня. Я обернулся.
Это была темненькая девчонка Ксюша, моя соседка. Она смущенно поправила волосы, убрала их с лица за ушко.
— Привет, — улыбнулся я.
— Я хотела тебе удачи пожелать, — сказала девочка. — Я не верю, что это ты взял.
— Конечно, он не брал, Ксюша, — глуповато заулыбался Глеб. — Мы ж с тобой его с садика знаем. Вова добрый. Последнюю горбушку отдаст, если надо будет.
— Ага, — убежденно кивнула девчушка. — Ты всегда со всеми делишься. Но теперь вот это все случилось… и… Я переживаю. Мы ж с тобой давно дружим. Кажется, мне, что бойкот несправедливый получился.
— Спасибо, — с улыбкой кивнул я. — И не переживай. Сдюжим как-нибудь. Выясним, куда пропали деньги.
Ксюша улыбнулась, и наперекор недоуменным взглядам своих подружек, сел рядом с нами.
Детишки галдели, переговаривались. Высокий Сережа, вставший на мою сторону, тогда, в кабинете, задумчиво смотрел во тьму арки, что была входом в темное нутро старинных руин.
Гриша с Денисом и Семеном о чем-то совещались у замшелой стены. Потом Гриша решился.
— Ну так что? — Вышел на полянку он. — Начнем нашу очную ставку? Ну что, Медведь. Сейчас мы будем тебе перекрестный допрос устраивать.
— Не мне устраивать, — я тоже вышел на полянку. — А выяснять, куда делись деньги, собранные классом. Мы с тобой вместе присутствовали, когда они пропали, — сказал я. — Так что к тебе тоже будут вопросы.
— Я выходил в туалет! Ты сам это видел! — Нахмурил брови Гриша. — Ты один в классе остался. А коробка лежала как раз на учительском столе! Кто еще их мог взять?
— А зачем ты деньги в школу притащил? — Спросил я тут же.
Гриша удивился. Дети, притихшие, когда мы начали разговор, зашептались.
— Так, я же говорил, — хмыкнул он, состроив нахальную рожицу. — Я взял деньги с собой, потому что после школы мы должны были пойти с девчонками и Семой с Димой в магазин. Купить Ирине Сергеевне сапоги зимние!
— Сапоги? — удивился я.
