Неизвестно где и неизвестно, когда.
Первое, что я увидел, когда в глазах появился свет и зрение стало постепенно восстанавливаться, были люди, склонившиеся надо мной.
Я жив, сука! Я жив! — я хотел заорать это обрабатывающим меня докторам, но кроме сухого, надсадного сипения, выдавить из горла я ничего не мог. Спасибо, нашей Российской медицине! — перестав пытаться озвучить свою благодарность, как молитву, про себя, повторял я, снова и снова: — Спасибо, вам, доктора. Всегда вас уважал, я теперь начну уважать просто бесконечно.
По мере того, как восстанавливалось мое цветоощущение по Рабкину (сколько лет прошло, когда я этот тест сдавал, а вспомнил) и другие органы осязания, мне пришла мысль, что, пожалуй, люди, что теребят меня, они не врачи. Да и оказанием первой помощи их деятельность перестала попахивать.
Через несколько секунд я окончательно понял, что плотно сбившаяся группа люди, сгрудившая головы надо мной, точно не врачи и не пытаются оказать мне медицинскую помощь. Они делают что-то другое, что-то очень нехорошее. И вообще, я не лежал на кровати или носилках, а стоял, крепко удерживаемый в вертикальном положении десятком не ласковых рук. В мою спину жестко и больно упиралось что-то твердое, имеющее много острых выступов, а в смрадно дышали отвратительные рожи. Ну бред же, согласитесь, абсолютный бред. А так как я очень четко запомнил последние мгновения, предшествующие получению травмы, и осознаю тяжесть этой травмы (полет с высоты двенадцати этажей, это где-то тридцать –тридцать пять метров, шутка вам что ли?), то, единственным разумным и логичным объяснением моих видений, является медикаментозная кома. Я точно не знаю, что это такое, но подозреваю, что, при тяжких травмах, когда врачи, выполнив первоначальный стандартные манипуляции над этим, чудом дышащим куском мяса и обломков костей, руководствуясь принципом «не навреди», отступают, предоставляя организму бороться за жизнь дальше. А чтобы этот самый организм сам себе не повредил, ему вкалывают много разных хитрых веществ наркотического свойства, чтобы тело спокойно лежало и видело сны. Честно говоря, начало сновидений мне не понравилось. Да, сон чрезвычайно яркий, объемный, с эффектом семь «D», тут вопросов нет. Но почему эти статисты так смердят перегаром, самым вонючим табачищем, что я встречал в прошлой жизни и просто тухлятиной. Мало того, они меня еще и бьют. Да признаю, бьют слабо, нечувствительно, толкаясь и что-то выкрикивая, больше мешая и толкая друг друга, вместо того, чтобы качественный размахнуться и врезать мне от души. В довершение всего, чтобы уж совсем меня вогнать в депрессию, у меня ужасно мёрзли ноги. И никаких розовых пони. Честно говоря, я весьма разочарован, думал, что приходы у наркоманов более приятные. И какой тогда смысл? В довершении всего, я не мог даже понять, что с ними, со всеми происходит? Десяток вцепившихся в меня рук не давал возможности не осмотреться, ни, даже, посмотреть вниз, где ноги просто онемели. Наконец мой организм полностью загрузился в кому, приспособился, и я стал различать даже отдельные звуки.
— Что сатрап, ужо попил народной кровушки! Отольются тебе слёзки наших деток, морда твоя реакционная! Дави фараона, как он нас давил!
Нет, это не коммуникация, это просто бред. Смысл отдельных слов я понимал, но все вместе… помучавшись, я бросил бесполезные попытки понять речи этих людей, а вернулся, так сказать, а изучению визуального ряда. Ближе ко мне стоял и активнее всего, дышал мне в лицо ядреной смесью копченой колбасы и перегара, молодой парень с опухшим рябым лицом и в одежде, которую я опознал как морскую форму. Во всяком случае, чёрный бушлат и тельняшка присутствовала, а на сбитой на бок бескозырке имелось потёртая надпись золотистыми буквами «Гвардейский экипаж», только в конце слова «экипаж» присутствовал дурацкий твёрдый знак. Этот морячок больно тыкал мне в лицо огромным револьвером, и вид жёлтых пуль, уютно устроившихся в каморах барабана короткоствола, заставляли меня сильно нервничать. Парень казался абсолютно неадекватным. Я даже слов, который он выкрикивал, мне в лицо, брызгая слюной, не мог разобрать ни одного. Слева от меня кто-то громко и болезненно вскрикнул. Я сумел чуть-чуть повернуть голову влево и максимально скосив глаза, разглядеть, что, буквально в метре от меня, такая же толпа терзала пожилого мужчину лет пятидесяти, с худым лицом, главным украшением которого были длинные пегие от седины, вислые, как у Тараса Бульбы, усы. Мой товарищ по несчастью беззвучно шевелил губами, то ли молясь, то ли не имел сил произнести что-то в голос. Конец всему положил стоящий в задних рядах толпы солдат, облаченный в серую затасканную шинель и папаху из хренового серого каракуля. Подняв над, суетящимися в первом ряду, людьми длинную винтовку, боец старательно, как игрок в биллиард направляющий кий, приноровился и резко ударил прикладом в окровавленную голову моего товарища, по несчастью. Жертва повернула ко мне залитую кровью лицо, с одним, полностью заплывшим за огромной гематомой, глазом, и что-то прошептала. Как будто, внутри меня, в голове, сами собой сложили слова:
«Не поминай лихом Пётр.» «Прощай, Евлампиевич, на том свете встретимся» — не знаю почему, ответил я. Солдат — биллиардист нанес еще один резкий удар, голова Евлампиевича бессильно поникла, окрасившись новой струйкой крови, бодро побежавшей из разбитого виска. Толпа слева ухнула, мелькнул изодранный чёрный мундир, такого же сукна штаны и синие босые ступни. Я извернулся и вскрикнул- еще живого человека перекинули через чугунное ограждение моста, сбросив вниз, на белеющий лёд.
— Что фараон, обосрался⁈ — это были первые слова которые членораздельно произнести придурок с револьвером: — Сейчас ты тоже в воспаришь, аки херувим!
И тут мне стало весело. Это же сон, а во сне я могу творить все, что хочу, и никто меня ничем не попрекнет. Я вспомнил урода Злобина, чем-то похожего на рябого придурка с револьвером, наверное, такими же безумными глазами. А во сне умирать не страшно, тем более, что я уже один раз умирал, в том бесконечном полете с крыши здания. Что со мной будет во сне? Ничего плохого! Я выпростал свои руки из-под десятка цепляющихся за меня конечностей, поухватистей вцепился за толстую материю теплого и зашептал прямо в ухо задергавшегося морячка: — А полетели вместе, Федя! Люди вокруг дружно ухнули, дружно приподняли меня и бьющегося в моих объятиях «Федю», и под чей-то изумленный вопль и протестующий визг «Феди», мы и воспарили над чугунной обрешеткой моста, сначала вверх, а потом, в соответствии с законами физики, вниз. Я всегда любил быть сверху и в этот раз не изменил своей привычке, тем более, что сот то это мой. В коротком полёте мы Федей поменялись местами, и с серебристый коркой льда первый встретилась спина и затылок «Фёдора». Не скажу, что роль демиурга в моем сне мне сильно помогло при падении: от удара о тело моряка подбородком, коленями и животом, я думал, что опять уйду в перерождение — из меня выбило дух, в голове белой вспышкой родилась сверхновая звезда. Мне удалось встать на четвереньки, в голове снова вспыхнуло, но потом стало чуть легче, тем более, что холод и лет бодрили. Мой напарник по полету валялся по до мной, раскинув в стороны руки и надрывно хрипя. Его зрачки беспорядочно перемещались по окружности глаз, как это бывает у бессмысленных младенцев или тяжело травмированных людей. Наверное, второй свободных полёт подряд впрыснул в меня добрую порцию адреналина, или врачи, там, в реальном мире, добавили в мою капельницу витаминчиков. Во всяком случае я пребывал в условном сознании и даже мог двигаться. Я отжался от странно хрустнувший грудины моряка (как человек интересующийся медициной, я надеюсь, что сломанные рёбра этого убийцы проткнули ему лёгкие), с трудом поднялся сначала на четвереньки, а потом, преодолевая вновь нахлынувшую тошноту, сумел встать на ноги. Собравшись с мыслями, я подобрал валявшиеся рядом револьвер и «Федину» бескозырку, и, как мог, ускоряясь, побрёл- побежал, держась под мостом, в сторону дальнего от меня берега. К лежащему недалеко Евлампьевичу я даже не стал подходить — у живого человека шея не может быть вывернута под таким немыслимым углом. Двигаясь в тени моста и одновременно анализируй свои ощущения, я понял почему у меня время мёрзнут ноги. Я тоже был заботливо разут кем-то, и сейчас мои голые пятки чувствовали каждую острую грань заледеневший воды. Судя по неповторимым видам окружающего меня ландшафта, я продолжал пребывать в блистательном Санкт-Петербурге, чьи, одетые в гранит набережные сковали ледяное пространство, по которому я ковылял-бежал. Кое-где, из-за гранитных ограждений, виднелись многочисленные чёрные точки, очевидно, там было много людей, но я инстинктивно старался к людям не приближаться. Где-то позади, с моста, откуда я старался максимально удалится, громко звали какого-то Ивана. Наверное, в полёт со мной отправился Иван, а не Фёдор, но морячок с Федькой Злобиным имел что-то общее, объединяющее их, поэтому за ошибку я себя не виню. Добежав в тени моста до дальнего берега, я побежал в противоположную стороны от места падения, надеясь, что человек, выкрикивающий Ивана, и его соратники, не сразу меня заметят. Благополучно пробежав вдоль серой гранитной стены я достиг лестницы, спускающейся к воде и, оскальзываясь на нечищеных ступенях, на четвереньках, выполз на верх. Передо мной тянулся бесконечный ряд желтоватых питерских домов, метрах в трехстах от меня, на набережной, шумела громадная толпа. Я обернулся в сторону моста, с которого я так удачно эвакуировался. Несколько маленьких, на таком расстоянии, человеческих фигур, явно смотрели в мою сторону, потом с десяток человек побежали в сторону моего берега. Хотя этот сон мой, но я чувствовал, что ни с десятком человек, ни с многочисленной, громко шумящей толпой я не справлюсь, поэтому я побежал в противоположную сторону, чтобы тут же, буквально, через десяток метров, остановится. Из-за угла, на набережную, бодро выкатилась серая гусеница солдатского строя, над которым поблескивал частокол длинных штыков. Впереди строя пер, держа в вытянутой вперед руке обнаженную саблю, какой усатый тип в фуражке, а за его спиной торчал черный материи транспарант, на котором кривыми буквами был написан лозунг «Прибавку к пайку семьям солдат». Я остановился. Вряд ли тип — я осмотрел себя — в черном мундире непонятной принадлежности и такой же масти галифе, босой, но в бескозырке, пусть и с револьвером в руку, сумеет проскочить мимо строя, браво шагающих в мою сторону, сухопутных и голодных вояк. Это для шпаков я сверху был вполне моряк-моряком — весь в черном, в бескозырке и с большим револьвером, но солдаты в такого моряка не поверят. В мое время, такого моряка мимо себя солдаты бы просто так не пропустили, а тут, судя по моим приключениям, все намного жестче. Мне остался лишь один путь — найти щель и скрыться там на расстоянии трехсот метров, что отделяют меня от голосящей толпы и все еще бегущих по мосту, но явно моих, не будем тешить себя иллюзиями, преследователями, что жаждут спросить с меня за друга Ваню. Я метнулся вдоль бесконечного дома, ткнулся в одни ворота, в другие — все были заперты. До встречи с толпой оставалось метров сто, не больше. Я уже замедлил шаг, стараюсь оттянуть неизбежное, но увидел чуть приоткрытую калитку и с облегчением нырнул в подворотню, в которой поднажал уже из-за всех своих, последних сил. Пробежал мимо каких-то флигелей и дровяных сараев, все время меняя направление, надеясь сбить неизбежную погоню со следа, пока не уткнулся с разбега в огромного мужика в лохматым треухе, серым брезентовом фартуке, надетом на какую-то поддевку и с огромной деревянной лопатой в руке. От столкновения с неожиданным препятствием я обессилено сел задом в снег. Огромный мужик, похожий на дворника из детской книжки про старую жизнь озадаченно склонился надо мной.
