женщиной старой закалки. Я сомневался, что в перестройку она наденет обязательный платок и отправится во вновь открытую церковь на всенощную к Пасхе.
Сам я тоже не верил — с точки зрения ортодоксальных верующих. Но таковых было немного, а у остальных отношения с религией были примерно такими, что и у меня. Так что бога я упоминал, в храмах бывал, свечки ставил и детей своих крестил — кроме первенца, потому что дело происходило в самом начале перестройки, когда религия у чиновников ещё не стала обязательной. Родители первой жены успешно притворялись атеистами, потом, насколько я знал, вслед за властями ударились в веру, даже венчались через тридцать лет жизни во грехе. Кажется, они тогда и внука окрестили, но меня на это мероприятие, разумеется, не пригласили.
Сейчас атеизм был как раз мейнстримом, и мне приходилось очень внимательно следить за языком, чтобы не слишком часто употреблять в своей речи всяких «богов» и «чертей» и заменять привычные обороты вроде «слава богу» на что-то нейтральное. В это время славу можно было возносить только КПСС и лично товарищу Черненко.
— Рак… это страшно и почти не лечится… — пробормотал я с таким раскаянием, словно был лично виноват в смерти мамы Аллы. — Елизавета Петровна, я вот что хотел спросить… — добавил я чуть тверже и продолжил, понизив голос: — Елизавета Петровна, вы не слишком разочарованы тем, что у вас началось с моим появлением? Войнушка, стрельба… Я так понимаю, раньше вы жили гораздо спокойнее?
Она ответила не сразу, долго молчала, а я не торопил. Хотя ответ мне хотелось узнать.
— Вот что, Егор… ты хороший человек, с тобой Аленька расцвела, я её раньше такой никогда не видела, только в детстве, пожалуй, — наконец сказала она. — Были у неё и раньше ухажеры, были… ты и сам, поди, знаешь, кого-то она даже домой приводила. Разные ребята это были, кто-то мне нравился, кто-то не очень… Алик-то далек от этих дел, всё работа да работа, даже как в Москву возвращается, а уж если уехал… так что на мне эта тяжесть лежала. Переживала Аленька из-за мамы, да и до сих пор переживает. Я-то столько всего в жизни повидала, так что справилась, а она — нет. Надеялась, что она найдет себе жениха, о другом думать начнет, но куда там… не получалось у неё с женихами — толь люди не те попадались, толь Аленка слишком капризная… Толь, как ты говорил, те ребята виноваты. Но я как Аленьку с тобой увидела — сразу поняла, что ты тот, кто ей нужен. Я тебя ещё и не знала тогда, но чувствовала вот тут, — она приложила руку к сердцу. — А чувства меня никогда не подводили, даже тогда, в войну… Так что вот тебе моё слово — живите, как можете, и если вместе будете, все эти испытания ерундой покажутся. А там, даст Бог, и правнуками меня порадуете…
Уже второй раз за нашу недолгую беседу Елизавета Петровна упомянула бога, и это, наверное, что-то значило. Я подумал, что она в какой-то момент втайне от нас — а то и от своих подруг — добежала до недозакрытого большевиками храма напротив ВДНХ и поставила там свечку. Вряд ли она знала хоть одну молитву, не та жизнь у неё была, чтобы такие вещи запоминать, но просила Всевышнего она, похоже, от души.
Впрочем, я никогда не поверю, что нас с Аллой соединили на небесах, хотя слишком многое говорило об обратном. Я грешным делом даже подумал, что меня и в прошлое закинуло лишь для того, чтобы спасти от смерти на кухне нашей заборостроительной общаги одну забавную девицу. Правда, я не мог придумать ни одной причины, по которой у происшедшего со мной катаклизма была именно такая причина.
Разве что у Мироздания вдруг резко поменялись планы на Аллу, и оно сочло, что надо дать девушке второй шанс. Ну и одному одинокому старику тоже.
— Мне с ней тоже хорошо, — признался я. — Но вот эти все волнения, простреленные двери, разборки в гаражах… возможно, ей было лучше без всего этого? Да и вам…
— Глупостей не говори, — махнула она рукой. — Что тебе этот кавардак разгребать выпало — так это мы спасибо должны сказать, особенно Аленька. Молодая была, накрутила хвостом, вот и результат. А на меня не смотри. Я через столько прошла…
Елизавета Петровна как-то по-особому вздохнула.
Я тоже вздохнул — правда, с легким облегчением. Не все семьи будут так относиться к тому, с чьим появлением их привычная жизнь превратилась в какое-то непотребство. А завтра мне предстояло проверить, все ли члены семьи Балахниных разделяют мнение матриарха. За Аллу я был спокоен, а вот её отец вызывал у меня определенные опасения. Как и немецкая тётя, с которой я пока не пересекался.
Дорога до Домодедово оказалась очень спокойной и быстрой, и если бы не ранний подъем и предстоящая встреча, мне бы понравился этот день. Но мы встали в четыре часа — у Елизаветы Петровны был свой, внутренний будильник, которому никакие изделия завода «Слава» в подметки не годились. Позавтракали бутербродами, перекурили, глядя на скрытый деревьями рассвет, а потом я ещё приготовил специальный «адмиральский» кофе в литровом термосе — то есть обычный растворимый напиток с щедрой добавкой пятизвездочного коньяка. Сам я эту смесь пробовать не стал, а Алла лишь пригубила — и потом минут пять морщилась. Но она сказала, что «папе должно понравиться», а именно на это я и рассчитывал.
У самого аэропорта было пустынно и незнакомо; вернее, я кое-что помнил, потому что именно отсюда летал на родину в годы учебы, а позже и возил сюда спешащих пассажиров, но память неумолимо мне подсовывала бесконечную стройку, которую я застал в последние годы перед своим провалом в прошлое. А тут пока что была тишина и идиллия.
Стоял на постаменте заслуженный винтовой трудяга-старичок Ту-114; где-то в нулевые его тайком снесут и распилят на лом — ради того, чтобы расширить парковку до невообразимых размеров. Здание ещё не было обшито синим непотребством — советский конструктивизм встречал пассажиров во всей своей первозданной красоте. Сбоку торчала остановка электропоездов с Павелецкого вокзала — сейчас она пустовала, но на ней уже сидел какой-то отчаянный мужик с грудой баулов.
Парковка была почти свободна. В одном конце кучковались «Волги» местных таксистов, а остальное пространство можно было занимать как угодно. Я выбрал местечко поближе к входу,
