Тут только я понял, зачем в уборной стояли те бадьи с водой и ткань. Выходит, надо было намочить её и обтереть тело, сначала холодной, а потом и горячей водой!
— Нет, не обтирался, Александр Яковлевич. Я же ведь после болезни, неужели мне можно?
— Конечно, доктор не оставлял никаких указаний на сей счёт, значит, можно полагать, что на сей предмет всё остается по-прежнему! Впрочем, это ничего — по прибытии нашем в Зимний дворец мы всё наладим своим чередом!
Солнце уже клонилось к закату, когда мы въехали в Санкт-Петербург. Сначала нас встретила «застава» — аккуратный небольшой домик, несколько солдат на дороге коротали время у костра. Конный солдат переговорил с ними, и нас беспрепятственно пропустили, отведя в сторону рогатку.
Мы въехали в город. Справа и слева потянулись сначала деревянные, а потом уже и каменные строения, перемежающиеся со зданиями фабрик и мануфактур; тут и там наддомами обывателей возвышались зелёные маковки церквей. Людей на улицах был немного, — женщины, укутанные в платки по самые брови, мужчины в синих и коричневых кафтанах, тулупах и высоких круглых шапках; весёлые стайки детей, в одну из которых мы, под крики и смех, буквально въехали санями.
— Чу, держи! — раздался за нами крик.
— А ну прочь! Не балуй! — сердито оглянулся наш кучер, и дети, пытавшиеся тихонько прицепить к нам свои санки, с веселым гомоном бросились врассыпную.
Наконец, мы стали подъезжать к центру города, приближаясь к центру.
— Давай по Невской першпективе! — крикнул возчику Протасов. Тот пустил лошадь рысью, так что сани бодро рванули вперед.
Дома вокруг становились всё богаче и выше, в два, а то и три этажа, и вот, мы выехали на широкую Дворцовую площадь… или то, что должно будет когда-нибудь стать ею. Слева от нас открылось Адмиралтейство, длинным блестящим шпилем пересекающая небо, над которым возвышались мачты корабля, справа же открылась бело-желтая, заиндевелая громада Зимнего Дворца, за которым виделся тонкий шпиль Петропавловской крепости. Надо же… еду хоть и в дворец, а всё таки в «жёлтый дом»!
— К Салтыковскому подъезду! — вновь скомандовал Протасов, и возчик свернул к большому крыльцу с колоннадою прямо в середине фасада, над которым в морозном воздухе лениво развивался огромный белый флаг с вышитым черным двуглавым орлом.
Мы уже здорово замёрзли, и, миновав почтительных швейцаров, пулей вбежали внутрь. Тут, по неширокой мраморной лестнице с мощными каменными перилами поднялись мы с воспитателями на второй этаж, и через плохо освещенный широченный коридор добрались до своих комнат. Протасов поспешил узнавать насчет обеда, а мы с Костей и господином Остен-Сакеном остались в наших комнатах.
Оказалось, что мои личные комнаты все находятся по левую, а комнаты Константина — по правую сторону в огромном и длинном коридоре, называемом всеми «Темным».
Мои апартаменты состояли из большой прихожей, зала с балконом, находящимся посередине прямо над «Салтыковским» подъездом, и антресолей в глубине, полукруглое окно которых выходило в сам зал. У дальней стены была дверь в мою спальню, где я еще не успел побывать.
Не успел я толком оглядеться, как позвали нас на обед. Столовая наша с Константином помещалась на «моей» стороне Тёмного коридора — по совместительству это была и моя «приёмная». Пищу подали нам неожиданно простую — какой-то суп, который назвали «консоме», рассыпчатую гречневую кашу с «прованским» маслом, на десерт подали чай и бриоши.
Вдруг дверь распахнулась, и в высоком проёме возник сухонький, очень субтильный господин в тёмно-зеленом полукафтане и красном камзоле под ним. На узком, покрытом пудрой лице выделялись крупные тёмные глаза и прямой, далеко выдающийся вперед нос. Несмотря на его скромный, вкрадчивый вид, по тому, как вытянулись вдруг почтительно наши «кавалеры», я понял, что это какой-то большой начальник.
— О, наконец-то! Дражайший Александр Павлович, моё почтение! Константин Павлович, очень рад! Вы выздоровели — вот счастие! Немедленно отпишу о том: и императрице, и августейшим родителям вашим!
— Николай Иванович, а она сейчас где? — с набитым ртом спросил Константин.
— Неделю, как проехали Смоленск; должно, подъезжают к Киеву! А оттуда по Днепру уж до самого Херсона!
Тут только я понял, что речь идёт про Екатерину II. Раз в эти дни она находится в пути, да еще и в Херсон — значит, на дворе зима 1787 года, а императрица только что уехала в знаменитую свою поездку в Тавриду. А мы, значит, остались в Петербурге.
— А батюшка с матушкой? — разбрызгивая зёрнышки гречневой каши по белоснежной камчатой скатерти, снова спросил Костик.
— Великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Фёдоровна пребывают, как водится, в Гатчине, — с любезнейшей улыбкой ответил тот, кого братец мой величал’Николай Ивановичем'. — Здоровье сестёр ваших пока еще некрепко; та же болезнь, что и ваша, поразила их, несмотря на все предосторожности. Оттого, Ваши Высочества, ближайшие дни их в гости не ждите: и самим вам ехать к ним тоже невмочно.
— А как называется наша болезнь? Я просто запамятовал! – спросил я, ни к кому особенно не обращаясь.
— Ветрянка. И, я уже неоднократно указывал вам, Ваше высочество — отроку, прежде чем задать вопрос, сидючи за столом, надобно спросить разрешения! — заметил мне Александр Яковлевич.
Кавалер Кости, Остен-Сакен, почему-то не делал своему подопечному таких замечаний, но я решил с Протасовым не спорить.
— Итак, господа цесаревичи, теперь у вас будет свободных несколько дней. Пока отдыхайте после болезни, а там вновь возьмёмся за учёбу, — сообщил Николай Иванович. — Но, господа, отчего же столь скуден ваш стол?Позвольте прислать вам с нашей стороны тарт а ла Бадре и крем-брюлле!
— Да! Да! непременно! — заорал вдруг Костя и в восторге бросился лупить серебряной ложкой прямо по столу. Выглядело это столь дико, что даже флегматичный Остен-Сакен, переменившись в лице, бросился его успокаивать.
— Ну, что же, — улыбнувшись с видом, показывающим, что шалость Великого князя понятна и вполне извинительна, Николай Иванович с самым любезным видом слегка поклонился вновь, — рад видеть вас в добром здравии! Позволено ли будет с десертом прислать Коленьку и Серёжу?
— Конечно! Виват, Николя! — прокричал Костик, и носастый царедворец, продолжая благожелательно улыбаться, очень тактично и тихо нас покинул.
Первоначальный шок постепенно проходил. Вскоре слуги принесли подносы с бисквитным тортиком и чашки с «крем-брюлле». Последнее оказалось густым и сладким кремом, покрытым вкуснейшей карамельной корочкой. Не без удовольствия совместив одно с другим, я пришёл к выводу, что жизнь здесь, пожалуй, не так уж и плоха.
Глава 2
Закончив трапезу благодарственной молитвой, мы оставили слуг убирать столы и отправились в соседнюю «гостиную» комнату.
Гостиная эта оказалась просторной комнатой, предназначенной для нашего с Константином обучения, но применяемой по большей части для игр. Стены в ней были покрыты белой камкой с большими разводами и изображениями зверей; вдоль стен стояли стулья, обитые шелковой желтой материей. В глубине находился такой же жёлтый диван и маленький полукруглый стол, крытый деревянной мозаикой; две громадные круглые печи в глубине занимали два угла, а между окнами помещался ещё и стол белого мрамора с позолоченными ножками.
В комодах у стен лежали наши игрушки, — деревянные лошадки, сабли, игрушечный домик, барабаны, и множество оловянных солдатиков; были ещё куклы Петрушки, арапа, турка, разные механические штуки, часть которых уже не действовала; посередине комнаты стояли деревянная горка и невысокие качели, вид которых, должно быть, сильно расхолаживал желание моего брата к какому-либо учению. После окончания уроков сюда приходил играть мой брат Константин. Явились также ещё двое мальчиков — Серж, постарше меня, и Николя, чуть младше Константина. Дети эти, как я догадался, были какими-то родственниками того носатого господина.
