— Неужели?
— Да, и более того: вскоре они оба будут работать в Петербурге!
Лицо графини озарилось неподдельной радостью.
— Значит, они сумели бежать? Какое счастье! Академик Лавуазье станет украшением нашей Академии!
— Нет. «Украшениями» станут Лагранж и Байи. От этих господ я не ожидаю особого толка; а вот Лавуазье будет работать в моей «Лаборатории новейших химических исследований», и, полагаю, принесёт вполне ощутимую материальную пользу! Нам надобно устроить для этих господ самые лучшие условия; полагаю, императрица выделит для этого нужные средства!
— Я была бы счастлива; однако же, сильно сомневаюсь, что моё ходатайство достигнет своей цели…
— Я сам попрошу; право же, не вижу особых препятствий. Но скажите, есть ли у нас какие-то достижения, которыми можно будет обрадовать императрицу?
— Есть: нам удалось получить те зажигательные палочки, о которых вы говорили.
— Спички?
— Именно. Я вам взяла немного… вот!
Она протянула мне небольшую коробочку с тёркой на боку
— Зажигательный состав делается из муриатической соли и красного фосфора. Свойства соответствуют предсказанным вами. Мне они очень понравились!
— Хорошо. Теперь надобно разработать процесс фабрикации этого вещества, красного фосфора, и по возможности снизить опасность случайного воспламенения. А потом наладим выпуск, и начнём продавать и внутри страны, и заграницу. Рынок для них огромен! У нашей страны, Екатерина Романовна, самая завидная будущность… была бы самая завидная будущность. Если бы не рабство. Не так ли?
От таких провокационных речей графиня Дашкова сильно напряглась.
— Ведь вы со мною согласны? Ах, скажите, что это так! Александр Романович вполне разделяет моё убеждение; Семён Романович, я знаю, того же мнения — невозможно, живя в Англии, иметь иную точку зрения!
— Пожалуй, не совсем. Я женщина, Александр Павлович, и, в отличае от своих братьев, не могу достигать финансовой независимости иначе, как владея землями. Поместья дают мне возможность уважать себя: я могу в любой момент покинуть службу, если условия её станут мне ненавистны!
— Однако же ваши поместья легко могут быть конфискованы властью. О какой независимости может идти речь?
— Нет, конфискации быть не может: Жалованная Грамота охраняет достоинства и собственность российского дворянства!
— Прямо вот «конфискации» — нет. Но ваши поместья всегда могут поставить под секвестр «до разбирательства», которые, бывает, длятся десятилетиями. И насчёт достоинства я бы не спешил: любого могут лишить дворянства путём фиктивных обвинений, а судопроизводство у нас действует не ахти…. Но согласитесь, у нас положение дворян всё же не так плачевно, как у их рабов. Вы согласны, что с этим надобно что-то уже сделать?
Графиня грустно улыбнулась.
— Что я могу? Я слабая женщина!
— Вы — сильная женщина, Екатерина Романовна. Вы поможете мне?
— Чем смогу, но, говорю вам сразу — могу я теперь очень немногое.
— Отлично. Пока мне более от вас ничего не надобно; в нужное время мы вернёмся к этому разговору!
* * *
Возвратившись в сумерках, я беззаботно проскочил мимо великанов — швейцаров, (все они, как один, набирались из бывших гренадёров) и, наскоро перекусив на кухне, вбежал в свои апартаменты. Всё мои мысли занимали грядущие научные планы; но затем произошла странная вещь: войдя в собственную спальню, я почувствовал, что нахожусь тут не один.
Кто-то ещё был тут, затаившись во тьме, едва дыша, но я каким-то звериным чувством ощущал это чуждое присутствие.
Что делать? Бежать? Но вдруг меня ждут уже и за порогом спальни?
Мысли метались, как свежепойманный волк в клетке. Чёрт бы меня побрал! Похоже, вся эта болтовня будет стоить мне слишком дорого… И кто меня за язык тянул? Дождался бы спокойно воцарения, и куролесил бы во всю… Кто это? Крепостники? Англичане? Французы? Или привет от папа́?
Выхватив шпагу, я со свистом рассёк ею воздух перед собой, становясь в правильную позицию.
— Эй, вы, там! — какой-то чужой голос хрипло пролаял мои мысли, — покажитеся, чтобы я знал, кого протыкаю!
— Александр Павлович! Не надо! — вдруг раздался смутно знакомый женский голос.
Несколько секунд я оторопело стоял со шпагой, не понимая, что тут происходит.
— Пожалуйста, уберите шпагу, Ваше Высочество! Тут нет ваших врагов, уверяю! — взволнованно произнёс всё тот же женский голос.
Тут только я вспомнил про спички, лежащие у меня в кармашке для часов. По-лоховски сунув шпагу подмышку, я трясущимися руками достал сразу две или три деревянные палочки и чиркнул их о покрытую муриатической солью тёрку.
С ядовитым шипением и клубами дыма спички вспыхнули, осветив испуганное лицо женщины, полулежавшей на моей постели. Она была испугана, бледна и почти полностью раздета.
С трудом я узнал её. Екатерина Васильевна Торсункова, фрейлина, родственница Марии Саввишны Перекусихиной.
— Екатерина Васильевна, как вы оказались здесь? — в изумлении спросил я, уже постепенно понимая, что, собственно, случилось.
— Александр Павлович! — дама уже приготовилась плакать. — Умоляю, не серчайте! Я здесь волею государыни императрицы!
Спички догорели, обжигая мне пальцы, и вновь наступила тьма. Я вложил шпагу обратно в ножны, что мне не сразу удалось: меня всё ещё била крупная дрожь, молодое сердце гулко и часто билось в грудную клетку. Вот же чёрт!
— Сударыня, одевайтесь! — произнёс я, напрасно пытаясь выглядеть спокойным. — И, очень вас прошу, не пытайтесь повторить подобной эскапады. Вы были сейчас на краю гибели. Понимаете ли вы, что я готов был пустить в дело оружие, что поставило бы меня в крайне неловкое положение, и убило бы ваших родителей?
— Ваше Высочество, мои родители давно мертвы, — шмыгая носом, отвечала госпожа Торсункова, торопливо натягивая в темноте свои юбки. — Я воспитывалась тётушкой, Марией Саввишной. Она многажды говорила мне угождать государыне императрице, ведь я лишь из милости ея стала камер-фрейлиной. И когда государыня очень любезно и дружелюбно сказала мне посетить вашу спальню, дабы пробудить ваше мужеское естество, вызвав интерес к браку…
— Я уже всё понял, спасибо. Не нужно этих подробностей! Передайте императрице, что у меня с «мужеским естеством» всё в порядке.
— Ах, Ваше Высочество! Я не могу обмануть императрицы; даже если бы я попыталась, она сразу поймёт мой обман. Я пропала, великий Боже, я пропала!
И, отвернувшись в угол, она разрыдалась.
Ах ты, боже ж мой!
Мне стало жалко эту совсем ещё юную даму, из нищего провинциального дворянского рода, четырнадцати лет отданную замуж и оказавшуюся в кругу графских и княжеских дочерей, составлявших основу корпуса статс-дам и фрейлин. Должно быть, она готова на всё, лишь бы не вылететь из императорского двора.
Обойдя кровать, я взял её за плечи, пытаясь успокоить.
— Не бойтеся ничего, Екатерина Васильевна! Я готов вам помочь; если надо будет, могу подтвердить любые ваши слова!
В полутьме я увидел, как она подняла заплаканные глаза.
— Ах, Александр Павлович! Вы так добры… Вы просто ангел! Как счастлива я находиться теперь, рядом с вами… в ваших объятиях…
И, обвив мою шею руками, дамочка совершенно недвусмысленно полезла целоваться. При этом стало понятно, что храбрость её подкреплена чем-то горячительным, по запаху точно не поймешь чем, но, вернее всего, «венгерским». Последнее обстоятельство, надо сказать, меня здорово оттолкнуло. Не люблю дам подшофе, особенно, когда сам я трезв.
— Ступайте уже, Бога ради! — нетерпеливо сказал я, снимая её руки с собственной шеи. Вы, в конце концов, замужем; узы брака для меня священны. Так и скажите государыне, чёрт побери!
И довольно невежливо вывел её за локоть из спальни.
