— Орден! Стой! Стой!
Спросонья Адриан не сразу понял, кто их зовёт, схватился за сумку, сообразил, что пистоль будет заряжать целую вечность, и лишь потом сказал Василю придержать коней. Когда карета встала, Карницкий спрыгнул с козел и посмотрел, кто их звал.
С виду просто калика перехожий из тех, что прежде ходили меж деревнями, просили подаяние, тем и жили. Но после появления Граничного ордена и распространения уклада их часто закрывали в жарниках, а порой и сжигали до прихода Стрелы, как это было у Васюкова, и подобные странники быстро исчезли.
Старик опирался на палку, которую явно выломал себе в лесу, хромал да и вообще выглядел весьма изнурённым.
— Орден! Чужак там! — не говорил, а выдыхал он.
Марчук тоже выглянул из кареты, глянул на Карницкого.
— Вон старик попросил остановиться, — пояснил Адриан.
Аверий тут же выскочил, подошёл к путнику и спросил:
— Неужто из Пикшиков? Грамотей?
— Да-да, — закивал старик и бессильно осел на землю.
Орденцы подхватили его под руки, отвели в тень, дали напиться.
Немного отдышавшись, Нока́й, так звали чухея, рассказал, что сбежал от колдуна с утра и с того времени шёл почти безроздыху, надеясь приметить орденцев.
— Что было на почтовой станции?
— Вы уж простите, что сплоховал. Я ж нарочно вёл его по неезжим дорогам. И какое лихо занесло того барчука в Бологое? Колдун-то встал перед лошадью, не побоялся, думал барчука выучить своему языку чёрному, ан тот помер. На мне грех сей, — каялся старик. — Он одежки его взял, сам в бричку, а мне править велел. А там никак мимо станции не проехать, никак не обогнуть. Я уж и так тихо-тихо ехал, думал, задремлет чужеродец клятый, и как-нибудь уж проскочим. Ан нет, не заснул, сказал туды ехать. Мне бы, дурню старому, сказать, чтоб колдун снял накидку свою иноземную, тогда бы его не признали чужаком, но я-то хотел, чтоб его издалече видать было. Чтоб, значится, вы могли сыскать нас. А тут въехали на станцию, дурень тот, пусть примет его душу ваш бог, ну орать: «Чужак, чужак!» А он страсть как не любит, когда на него руками машут и кричат. Я сказал, чтоб бежали, да кто бы меня послушал! Всех убил, пылью обратил, как и сынков моих, — старый чухей горестно покачал головой. — Оставил только господ важных, что на станции пережидали.
— Всех четверых? И женщину тоже? — уточнил Марчук.
— И ее. Велел сказать, чтоб все они сели в огромную крытую повозку вроде вашей, только куда больше. И если кто не послушает, тоже умрет, и убил на их глазах лакея. Тут они все испужались и молча пошли куда велено. А колдун велел мне сесть на место возчика и ехать дальше. Мало людей убил всех, так ведь и коней не пожалел. А ведь я ему ничего про вас не сказывал, ни словечком не обмолвился. Тогда я и смекнул, что колдун мне не верит.
— Зачем ему к царю?
— Не ведаю, уж не взыщите. Поначалу он много выспрашивал обо всем, особливо о солдатах и пушках, да мне ж откуда такое знать? Вот он и замолк. И зачем ему царь, он не сказывал.
— Он тебя отпустил?
— Ага, как же, отпустит такой. Еду я, лошадьми правлю, а что дальше — и знать не знаю. Дальше станции-то я не был. Выбрал дорогу, что попроще, а сам слушаю, что там в повозке делается. Колдун-то к тем барам сел. Там возле места возчика такое окошечко было махонькое, ставенкой прикрытое. Я вожжи привязал, а сам потихоньку ставню ковыряю, не сразу она сдвинулась, зато стало слыхать, о чем внутри говорят. Поначалу баре меж собой шептались, мол, надо убить чужака, иначе всем им смерть, а один говорит, мол, надо сидеть смирнёхонько, чтоб чужак, значится, не осерчал, а если б хотел их убить, так уже все бы пылью осыпались. А барышня плачет в уголке. Долго так ехали, кони уж устали, да и я не торопил их, шагом, почитай, шли. Уж как я вас ждал, как ждал. Ночь переждали попросту в лесу. Колдун вроде и не держал никого, а удрать никто не посмел. Да и я, дурень, остался, хотел сам углядеть, как вы его жечь будете, за сынков моих и за мужиков пикшинских.
Карницкому не терпелось поехать за колдуном, вряд ли чухей расскажет что-то дельное. Но Марчук не спешил и Нокая не торопил, кивал, слушал.
— Я уж и лошадей распряг, с утра еле-еле запряг. Даже ноги им не спутывал, чтоб они разбежались куды, да они никуды не делись. И барышня, когда с утра в кустики пошла, завизжала. Колдун такие чары сотворил вроде невидимой ограды, дальше которой никто уйти не мог: ни кони, ни люди. А как тронулись, так и убрал ее. И вот едем мы, едем, а потом вдруг слышу, в повозке беседу ведут, да не всехней речью, и не чухейской, и не той, что колдун в меня засунул, а иной. И голоса два, один из них колдуна. Понял я, что он кого-то из барей своей диковинной речи обучил, и что пора мне бежать. Либо убьет меня инородец клятый, либо барин сболтнет про Орден или как к царю ехать, и тогда колдун поймет, что я ему набрехал. Так что я вожжи снова привязал, а сам потихонечку спрыгнул и в лес бежать. Бежал-бежал, в овраг свалился, ноги-то старые, уж не держат. Лежу и слушаю, не бегут ли вслед. Переждал и обратно побёг. Ну, уж не побёг, а побрёл. Хорошо хоть знак на вашей повозке углядел, иначе пропустил бы.
— Уважаемый Нокай, от имени Ордена тебе благодарность, — неожиданно сказал Марчук.
Карницкий удивлённо посмотрел на старшего. Это за что же? Что такого сделал этот дряхлый чухей? Был бы кто похрабрей, так убил бы колдуна, хоть палкой ударил, хоть в болото какое завёл. А тут всего подвигов, что про Орден не рассказал и повёл не в Белоцарск, а вкруг.
— Как одолеем чужака, будет тебе медаль и денежное поощрение, — продолжил Аверий.
Нокай махнул рукой, будто и не был рад обещанной награде. А там для простого сельчанина деньги немалые — целых двадцать пять рублей, столько обычная крестьянская семья зарабатывает за целый год.
— Вот только довезти до ближайшей деревни не можем, а одного тебя там ведь в жарник отправят.
— Нет, я с вами поеду, — сказал старик. — Дорогу покажу. И вдруг вы спросить у чужака чего захотите? Я вам пригожусь.
— Что ж, отказываться не стану. Сядешь к Василю, покажешь, куда ехать.
Марчук отдал Нокаю остатки припасов, но чухей не захотел отсиживаться, мол, в пути поест. При помощи Василя вскарабкался на козлы, и карета поехала дальше. Карницкому пришлось сесть внутрь.
Остановились, лишь когда совсем стемнело, кое-как переночевали и тронулись в путь.
* * *
Невысокая пухлая девушка беззвучно рыдала в подушку, наружу прорывались только редкие судорожные всхлипы. Ее постель была бережно прикрыта белым полотном. Там, где прежде стоял туалетный столик, просматривался его силуэт в виде менее выгоревшей ткани, которой была обита стена. Приоткрытый шкаф, что прежде был заполнен платьями, показывал пустое нутро.
Стук в дверь.
— Отрадушка, открой! — послышался умоляющий мужской голос. — Ну, открой же. Ты же не хочешь, чтобы наш гость услыхал шум?
— Оставьте меня! — выкрикнула она и снова уткнулась в подушку.
— Отрада, открой, — повторил мужчина. — Иначе наш гость что-то заподозрит.
Девушка замерла, отшвырнула подушку прочь, подошла к двери, убрала засов и решительно открыла.
— Гость? Какой же это гость! — вскричала она. — Этот «гость» убил моего мужа, сделал твою дочь вдовой! Убил и Михея, и мою Дуняшу, и Желана!
Пожилой мужчина в дорожном платье втолкнул Отраду в комнату и затворил дверь.
— Я знаю, знаю! Но что мы можем поделать? Ты же сама видела, как он силён! Что мы можем супротив него? Ничего. Только постараться угождать ему.
— Но как же мой муж? Как же Светлан? Мне забыть о нём и улыбаться этому иномирцу?
— Да, улыбаться, — жёстко сказал отец Отрады. — Да, забыть. Не навсегда, а лишь пока Орден не убьёт его.
— Ну, и где этот Орден? Ты же сам говорил, что там одни мужики служат! Что они бездари тупоголовые! Что они только и могут, что безобидных иномирцев в жарниках жечь. Как они сладят с таким? Это же маг!
