пытаюсь вспомнить как именно и не могу. Смутные воспоминания про поединок с огромным демоном… и чувство просветления, осознания, единения с Вселенной. Как будто бы я все понял, как будто я понял принципы магии как обычную математику. И был — всемогущ, но променял это знание на то, чтобы вернуть все на места свои. Как? Не помню.
Огорченно цокаю языком. Вот была же какая-то мысль, простая и в то же время гениальная. Была какая-то схема, которая объясняла все вокруг, а теперь — пусто в голове и словно бы даже чешется там, где были эти воспоминания.
— А⁈ Что⁈ — от моего цоканья просыпается Мещерская, оглядывается вокруг, утирает слюну с подбородка и моргает, ее глаза принимают осмысленное выражение: — Володя! Ты как⁈ — она порывисто падает мне на грудь и обнимает меня: — скотина такая! Не смей меня больше так пугать! Не смей, слышишь⁈
— … — я только открываю рот, чтобы произнести что-то вроде «не извольте беспокоится, полковник Мещерская, со мной все в порядке» и тут же понимаю, что ой как не к месту будет. Поэтому я молча обнимаю ее в ответ и поглаживаю по спине, прислушиваясь к ее тихим проклятьям.
— Кобель. Скотина. Самоуверенный болван. Ненавижу тебя. Сгною. На гауптвахте. Сорок нарядов вне очереди — бормочет мне в грудь полковник Мещерская: — не вылезешь у меня из караула и нарядов! Скотина гусарская!
— Полноте вам, Мария Сергеевна — тихонько отвечаю я: — все же хорошо обернулось.
— Скотина! — бьет кулаком по моей груди она: — как бы хотела задать тебе такую трепку!
— Да я не специально! — оправдываюсь я, не вполне понимая, а что, собственно, я оправдываюсь. Не помню, где я опять набедокурил… а полковник Мещерская в руках ощущается как мягкая и очень теплая… приятно.
— Терпеть тебя не могу — заявляет мне она, но объятия не разжимает, создавая в комнате когнитивный диссонанс: — вот как таких как ты самоуверенных болванов земля носит⁈
— С трудом — признаюсь я: — сам порой удивляюсь.
— Помолчи уже! — она поднимает голову с моей груди и смотрит мне прямо в глаза. Глаза у полковника Мещерской красные. Она плакала? Быть такого не может.
— Уваров, ты самый эгоистичный и невозможный и… — на этих словах я прижал полковника Мещерскую к себе и поцеловал. Губы у нее были пухлые, мягкие и слегка солоноватые на вкус… и я заблудился в этом мгновении поцелуя, погрузившись в него, забыв о времени и месте…
— Ой! — и грохот чего-то металлического вдруг раздался от двери, Мария Сергеевна с явной неохотой оторвалась от меня. Повернула голову. Я — повернул голову вслед за ней. В дверях стояла валькирия Цветкова, прижав ладошки к щекам, а под ногами у нее на полу — металлический поднос с какими-то чашками и разбитым фарфоровым чайником. Щеки валькирии Цветковой на глазах приобретали красный цвет.
— Цветкова — ровным голосом говорит Мария Сергеевна, не изменив положения своего тела ни на миллиметр: — брысь отсюда. И дверь закрой.
— К-конечно, Мария Сергеевна. Владимир Григорьевич… доброго вечера вам… я пойду? — запинаясь бормочет Цветкова, делая шаг назад.
— Ступай уже — вздыхает полковник Мещерская: — ступай.
— Я… пожалуй чайник так оставлю… потом приберу. И дверь снаружи прикрою… стулом подопру… —
— Ступай.
— Слушаюсь! Эээ… то есть конечно. Уже ухожу и… ай! — Цветкова зацепляется краем кителя за дверную ручку, трещит ткань, в стороны разлетаются пуговицы и она, окончательно покраснев — вылетает за дверь.
— Ох уж эти валькирии — качает головой Мария Сергеевна: — а эта и вовсе…
— И не говорите… — соглашаюсь я с ней. Я бы сейчас с чем угодно согласился, непринужденную светскую беседу я веду лишь небольшой частью своего мозга, остальная часть сосредоточена на том, чтобы сжимать в своих руках упругие полушария полковника Мещерской, а мы мужчины никогда многозадачностью не отличались. Так что на уровне вербального общения прямо сейчас я могу только междометия выдавать, «да что вы говорите?», «неужели» и «конечно же, да, дорогая». В то же время мои ладони уже расстегивают китель на груди у полковника и еще какая-то, совсем маленькая часть — задается вопросом, сколько всего суток гауптвахты мне за все это положено и не является ли это прямым нарушением Устава… но эту маленькую часть мозга я и вовсе не слушаю. Прямо под кителем у полковника Мещерской форменная рубашка… пуговицы там заметно мельче, но когда это гвардия отступала перед какими-то пуговицами?
— А я смотрю, память понемногу возвращается к тебе, Уваров. — говорит полковник Мещерская, опуская взгляд вниз, туда, где я уже расстегнул и раздвинул в сторону рубашку, обнажая монументальные формы, заключенные в кружевной бюстгальтер.
— Боюсь мне придется приложить усилия, чтобы вспомнить все до конца, Мария Сергеевна… — отвечаю я пока мои пальцы скользят по телу полковника в поисках застежки бюстгальтера. Сзади или спереди?
— Пока ты справляешься на удивление хорошо. — поднимает бровь полковник Мещерская, а бюстгальтер уже скользит лямками вниз по ее плечам, открывая скульптурные формы. Я сглатываю комок в горле, от волнения в глотке пересохло… сердце стучит в висках нетерпеливыми пульсами… но я справляюсь с собой и бережно беру в свои ладони эти мягкие и тяжелые плоды, наслаждаясь каждым мигом, впитывая прикосновения словно лист каплю воды после засухи.
— Иди сюда, Володя — шепчет Мещерская и я вижу что у нее тоже пересохли губы: — я столько ждала…
— Бесстыдник вы, Владимир Григорьевич — заявляет мне Цветкова, пристраиваясь сзади, едва я только вышел из палаты: — глаза бы мои вас не видели.
— Доброе утро, Маргарита. А ты не знаешь, где полковник Мещерская? Вроде была тут и…
— Не было ее тут. — отвечает Цветкова: — не было. И все тут.
— Наверное у себя… а где мы вообще? — задаюсь я вопросом, которым следовало задаться намного раньше.
— Это Уездный. — отвечает валькирия: — после того, как все… закончилось, всех сюда вывезли. Кто пострадал. Мария Сергеевна подняла, но… не всех. У кого откаты были, а кого адским пеплом сожгло так, что и не поднимаешь.
— Точно. Адский пепел — какая-то мысль заворочалась было у меня в черепе, но она была слишком слаба, чтобы я смог ухватить ее за хвост и вытащить на белый свет.
Мы с Цветковой выходим наружу, и я прикрываю глаза ладонью, прищуриваясь от яркого солнечного света. Палата, в которой я лежал — находилась в деревянном домике, обычном деревенском доме из кругляка, между ссохшихся и потемневших бревен был виден темно-зеленый мох, темные от старости доски крыльца — скрипнули под ногами. Неожиданно, но вокруг деревянного домика не было забора или дворика, вокруг стояли такие же домишки, неподалеку возвышалась к небу церквушка с темными крестами на деревянных же куполах. По улице неторопливой рысью проносятся трое всадников в
