все мои воспоминания о прежней жизни Серёжи Ермолова были нечёткими, смазанными, с трудом пробивающимися в моё нынешнее сознание. Гораздо лучше и яснее я помнил Гарад и жизнь Кемрара Гели. Но не признаваться же в этом родным и близким, м-да.
Тем не менее, что-то я помнил, о чём и рассказал отцу.
— Если хочешь, можем заехать в Лефортово, — предложил он. — Посмотришь на наш бывший дом. На школу. Правда это крюк…
— Давай в следующий раз, пап, — сказал я. — Мы же теперь в Москве надолго. Успею ещё.
— Ну да, извини, не подумал, ты же только с самолёта… Правильно, потом как-нибудь. Едем домой.
Квартиру отец получил на улице Гарибальди, в новом, только что сданном двенадцатиэтажном доме. Как и кушкинская, она была четырёхкомнатной, хотя и несколько уступала той по размерам. Зато планировка, отделка и общий, скажем так, комфорт не шли ни в какое сравнение. Никаких проходных комнат; центральное отопление; газ; горячая вода зимой и летом одним поворотом крана; паркет; застеклённая лоджия; второй этаж.
— Нравится? — с гордостью в голосе осведомился папа, когда я осмотрел кватиру.
— Ещё бы, — искренне сказал я. — Неужели мне не придётся больше топить печи и титан?
— Не придётся. Даже сарая нет, представляешь?
— Сарая-то ладно, — сказал я. — А спать где?
— Пока на раскладушках, — бодро сказал папа. — Мебель-то в Кушке. Потерпим?
— В Америке два месяца в трейлере спал, — сказал я. — А последнюю ночь и вовсе в пещере. Нормально.
Кроме двух раскладушек, в квартире имелись три казённого вида стула, казённый же шкаф для одежды и обшарпанный стол, на котором стоял новенький, кремового цвета, телефон. На кухне — маленький холодильник «Саратов», стол, две табуретки и пара кухонных шкафчиков, в которых обнаружилось несколько тарелок, пара чашек, вилки, ложки, чай, банка растворимого кофе и сахар. Ещё была одна сковородка, чайник со свистком, алюминиевая миска и две кастрюли — побольше и поменьше. Хлеб в хлебнице. В холодильнике — кусок сливочного масла в пергаменте, треугольный пакет молока; десяток яиц, сосиски, две пачки пельменей (одна початая), кусок сырокопчёной колбасы, сыр и лимон. На лоджии, в картонной коробке — картошка.
— Шикарно живёшь, пап, — сказал я. — У нас с Дэвидом в трейлере и этого часто не было. Дай бог пару яиц было в холодильнике отыскать или банку консервированного тунца.
— Дэвид — это кто?
— Дэвид Рассел, жонглёр из нашего цирка, мы с ним вместе жили.
— Нашего цирка, — покачал головой отец. — Надо же.
— Извини, пап, я не хотел. Так получилось. Но теперь это и впрямь мой цирк, я в нём работал, делил с этими людьми дорогу и кусок хлеба. Радости и невзгоды. Так что по-другому и быть не может.
— Да нет, ничего, это я так. Просто удивительно иногда жизнь складывается. Мой сын и вдруг — почти американец!
— Главное слово «почти», — сказал я. — Вы с мамой меня хорошо воспитали, не сомневайся. Как я был советским человеком, так им и остался, можешь не переживать.
— Я знаю, сынок, — сказал папа. — Знаю и верю.
Эх, папа, подумал я, знал бы ты всю правду… Но — нет, лучше тебе не знать. Пока во всяком случае. А вслух сказал:
— Так чем мы будем сегодня ужинать?
— На выбор: яичница, пельмени, сосиски с варёной картошкой. Или можем сходить в кафе.
— Не хочу в кафе, — сказал я. — Давай пюре. Тысячу лет не ел пюре. Пюре с сосисками.
В четыре руки мы быстро почистили картошку, бросили в большую кастрюлю с водой, поставили на газ. Пока она варилась, я принял душ, сменил бельё и рубашку. Грязное засунул в мешок на лоджии (папа сказал, что в доме есть отличная прачечная).
Сели за стол. Ради такого случая отец налил себе рюмку водки, а мне полстакана сухого молдавского вина «Фетяска».
— Что ж, сынок, — произнёс. — Взрослым человека делают испытания, а не паспорт, который у тебя, к слову, уже имеется, — он хмыкнул. — Давай. За твоё благополучное возвращение!
Мы выпили и принялись за ужин.
Это было необыкновенно вкусно. Даже не думал, что так соскучился по обычной советской еде. В Америке неплохо кормят, выпечка разная так и вовсе выше всяких похвал, но всё равно наша еда лучше. Понятно, что всё это вопрос привычки. Но, чёрт возьми, если бы мне пришлось выбирать между клэм-чаудером и борщом в качестве основной пищи, я бы выбрал борщ. А клэм-чаудер оставил бы в качестве редкого экзотического блюда, хе-хе.
Вот интересно, а как бы я нынче отнёсся к новоксамской похлёбке из мигрунда [17] да с лесными горными грибами?
Я попытался вспомнить вкус похлёбки. Острая из-за специй и в то же время чрезвычайно мягкая, с густым грибным запахом. Горячая! Да под глоток крепкого твинна… С мороза — ничего лучше не надо. Ишь ты, помню. Кстати, надо будет попробовать сварганить нечто похожее здесь. Кемрар Гели любил готовить время от времени, и неплохо получалось — девушки и друзья хвалили. Так почему бы не готовить Серёже Ермолову? Время от времени, понятно. Мигрунды на Земле не водятся, но, думаю, можно заменить индюшатиной. Что касается грибов…
— О чём задумался? — спросил папа.
— Так, ерунда. О еде.
— О еде?
— Ага. Думал, что ни за что не променял бы наш борщ на клэм-чаудер. Хотя он тоже классный, не отнять…
— Что такое клэм-чаудер?
— Суп такой. С рыбой, креветками и сливками. Белого цвета, пахучий. Прямо в хлебе подаётся.
— Интересно, — сказал папа и налил себе вторую рюмку.
Потом мы пили чай с печеньем «Юбилейное», и, когда я увидел, как папа намазывает на печенье масло, то окончательно понял, что я дома — больше так не делал никто.
Было уже начало двенадцатого, когда мы закончили ужинать, и я помыл посуду.
— Прогуляемся перед сном? — предложил папа.
— Давай, — согласился я.
Мы обулись, вышли во двор. Над Москвой раскинулось вечернее небо — тёмное на востоке и окрашенное в зелёные, оранжевые и алые тона на востоке.
— Теперь так и будет заря гаснуть постепенно, пока не зажжётся уже утренняя, — сказал папа, закуривая. — Самые короткие ночи, самые длинные дни.
— И, не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса [18], — процитировал я.
— Это про Ленинград, — сказал папа. — Точнее, про Петроград. Ещё точнее, про Санкт-Петербург.
— Съездим как-нибудь? — спросил я. — Красиво там, наверное.
— Говорят, очень. Конечно, съездим. Я тоже не был ни разу.
Мы прогулялись по скверу напротив нашего дома, дошли до станции метро Новые Черёмушки, повернули обратно. Москва затихала, готовясь ко сну. Горели
