комнате было жарко как в аду, Вершков встал и взял бокал, щелкнув перстнем и звякнув им об отполированное стекло.
— А может быть, я сделал все правильно, — задумчиво произнес он и широко улыбнулся. В лице его не было никакой фальши, в глазах стоял полумрак. — Вас же спасли, но вы не утерпели, взялись за старое. Выпейте лимонад, Вера Андреевна, и расскажите, когда вы узнали, что Мария дочь Григория, неужели он сам вам об этом сказал?
Он держал бокал в руке — не дотянуться, а если я откажусь, он напоит меня силой. Ему ничего не стоит схватить меня за горло, но когда он вцепится, я ужалю. Правая рука его сцапает меня за шею, большой палец надавит на подбородок, и мне станет открыто его запястье. Я сжала нож, главное, чтобы Вершков подобрался ближе.
— Что? — переспросила я, хлопая глазами и поднимаясь. — Что вы сказали?..
— Пустое, Вера Андреевна, сядьте и пейте. Вы бледны.
— Мой муж мне изменял.
Сгорел сарай, гори и хата, но артистизма не достает. Вершков перегнулся через стол, толкнул меня в кресло, но ему нужно обогнуть стол, так пусть считает, что я покорилась. «Бей, когда противник решит, что ты сломалась, — наставлял меня мой заботливый куратор-«браток». — Бей всегда только наверняка».
Дверь открылась, впустив звуки бала и воздух, Вершков остановился на полпути, безмятежно кивнул князю Илларионову, повернулся ко мне, выпил лимонад залпом, и бесконечно долгие доли секунды мы смотрели друг другу в глаза последний раз в жизни.
Я встала, Вершков поклонился и вышел. Гофмейстер озабоченно покачал головой, полез за пазуху, протянул запечатанное письмо.
— Эти вопросы, Вера Андреевна, — пояснил он, — вам зададут, когда вы явитесь на заседание сената. Прошу отнестись к ним внимательно, часть вопросов возникла у его императорского величества лично. Ваши прожекты значительны для империи, от того, насколько вы будете убедительны, зависит многое, в том числе и для вас. Позволите спросить деликатное?
А если я не позволю, что тогда? Но любопытство пересилило даже досаду от того, что Вышеградский наобещал мне невозможное.
— Спрашивайте, ваше превосходительство.
— Ко двору вы возвращаться не намерены? — Илларионов посунулся вперед, глаза блеснули азартом профессионального шпика. — Было жаль лишиться ваших наблюдений. Выводы не ваша сильная сторона, но детали… нет?
Я помотала головой. И орден бы не помог, я не хочу вариться в придворном котле даже за все золото мира. Я сунула письмо под манжету, посмотрела на дверь поверх плеча Илларионова.
— Не смею задерживать, Вера Андреевна. Я провожу вас к экипажу, — предложил он, подавая мне руку, и едва мы вышли, кликнул лакея и что-то негромко ему приказал. — Сюда, верно, вы не желаете, чтобы видели вас. Скромность похвальная.
Мы прошли мимо открытой настежь комнаты, где состоялась моя встреча с императрицей, я не дошла всего три двери, но к лучшему. В соседнем помещении несколько лакеев сновали у стола и расставляли яства.
Из бального зала донесся крик, потом еще, музыка стихла, хлопнула дверь, кто-то понесся по коридору. Илларионов ухом не повел, обычный обморок, мало ли глупых дам затягивают в корсет живот на шестом месяце.
Не обвинят ли меня в убийстве Вершкова? Скольким людям Вера сломала жизнь? Какими были ее поступки? Каждый день принесет немало открытий, но останется исправлять ошибки или усугублять… смотря что лучше. Считаться со мной не будут, наоборот, чем выше я поднимусь, тем больше подножек подставят, но не впервой, прорвемся, я знаю как.
Неожиданно теплой была весенняя ночь, возле расписного экипажа с гербами прохаживался холеный кучер. Кусты поодаль размеренно шевелились — страстям человеческим не преграда ничто, но нравы, какие же нравы! Мой век называли распущенным и приговаривали, с тоской глядя на календарь — вот в старые добрые времена!
Старые добрые времена, возвышенные, с удушливым ароматом балов, с деревянным выражением лиц презирающих всех лакеев, с дворянками, способными на кражи, с дворянами, готовыми даже убить из самых высоких побуждений — из-за денег. С витиеватой литературой, с щедростью нищих рук, с долгами и разорившимся имениями, с вежливостью королей и губительной почтительностью прислуги. С гордыней, со жребием — дуэль или яд, с уязвимостью каждого, будь то монарх, дворянин, купец, крепостной… Романтизация несовершенств и плач по утраченным недостаткам.
Переругивался с кем-то Ефим, Илларионов откланялся, лакей закрыл за ним дверь. Гофмейстера поджидает много открытий, интересно — отправятся гости за стол или Вершков им отобьет аппетит? Я завтра узнаю.
Я завтра… придумаю еще что-нибудь. Утро брызнет розовым на облака, туман над рекой поднимется и растает, поползут по столичным улицам, проникая во все дома, наисвежайшие светские сплетни, мое имя, не исключено, еще прополощут, и не один раз. Но прежняя Вера отплатила сполна тем, от чего мечтала отмыться. Если бы не ее всем известная связь с Илларионовым, Вершков не признал бы, что проиграл. А так… Я могу спать спокойно наконец.
Снять бальную мишуру, забраться под одеяло, обнять детей, закрыть глаза. Я приняла второй шанс, каким безысходным он поначалу бы ни казался, и мне есть за что быть благодарной. За молодость и красоту, за ум, за мою хватку, за то, что я умею говорить нет, за мое будущее, за эту ночь, за то, что я выжила — а значит, буду жить долго.
За маленькое бесконечное счастье, которое ждет, когда я вернусь домой.
