Вдовье счастье - Даниэль Брэйн

Эту машину, серенькую иномарку, я купила онлайн еще несколько дней назад, и вот теперь ее бывший владелец вручил мне ключи и документы. Я села за руль, повернула ключ, двигатель кашлянул и затарахтел, я достала смартфон, открыла банковское приложение и перевела остаток денег. Мужик не наврал, он действительно отдавал неплохую еще машину по дешевке.

Он, правда, мялся, и я не спешила уезжать. Юридически старый седанчик был «чистый», все остальное в норме, и что тогда? Я пристально взглянула на мужика, он вздохнул.

— Вы только под дождь на ней не попадайте, — посоветовал он. — Ну или в лужи.

— Не буду, — пообещала я, и оба мы посмотрели в сторону моря. Негодующую серую бесконечность отсюда было не видно, мы лишь разбирали ее ворчание и могли полюбоваться на наползающие на город темные тучи. — Ого.

Где-то еще далеко сворачивалась тонкая, робкая воронка смерча, и над крышами она походила на дым.

— Давно не было, — согласился мужик, но его уже тяготило мое присутствие, а может, он перед бурей хотел успеть прибрать все со двора.

Ехать мне было недалеко — снова в сторону аэропорта, к беспорядочным узким улочкам и одноэтажным домам. Столько лет прошло, и почти ничего не изменилось, разве что фанерные бараки хозяева обнесли сайдингом, придав им более респектабельный вид, и все, кто мог, воткнули на свободные участки мини-гостиницы.

Я ехала не торопясь, хотя на капот упали первые тяжелые капли. Мне некуда было спешить, я явилась, чтобы сказать последнее слово. Почти Монте-Кристо — спустя тридцать лет, и смешно было то, что весь городок, сам не зная, все эти годы приносил мне исправно деньги в клювике. Тридцать лет назад меня заклеймили и вышвырнули, а сейчас я вернулась, чтобы осуществить — не месть, но реванш.

Здесь будет аквапарк. На месте бараков, где поднявшийся ветер треплет оторвавшийся сайдинг. А поодаль, за южными соснами, я выиграла тендер на благоустройство пляжа. А очередной самострой — да-да, тот, где под равнодушным взглядом хозяйки «дикий» турист дерет за волосы женщину — я снесу, и разрешение от властей грело мне душу.

Для того чтобы эту часть города сделать настоящим туристическим кластером, нужны были деньги. У меня они были, а у администрации — нет, потому что уплату налогов здесь всегда считали блажью и придурью. Для того чтобы тут построить маленький рай, нужны были гостинички всех категорий, чистота, порядок и… черт! Моя машинка угодила колесом в яму, но обошлось, дальше я ехала, смотря на разбитую дорогу.

Я потом еще раз объеду вас всех, загляну вам в глаза, поулыбаюсь. Как там сказала эта торговка у аэропорта?..

— Да это Верка, что ли, вернулась? Гляди, в столицах-то не прижилась!

— Да не, не она! — протянул басом мужик. Я его узнала — соседский сын. Надо же, жив, а я считала, что ему судьба уготована как отцу. Здоровьем вот явно не пышет. — Чего, Верка небось сгинула давным-давно…

Я даже не обернулась.

Старый домик под яблонями встретил меня слезами в разбитых окнах. А может, это начавшийся ливень, а может быть, стекла машины запотели. В домике деревянные полы, запах высохшей пыли, скрипящая мебель и старая печь, на плите жарятся пончики, громко играет сериал, а сейчас я увижу бабушку — и брошусь в ее объятия. И услышу скрипучий от махорки, родной, бесконечно любимый голос:

— Верушка, ну как дела? Опять пятерку получила?

Бабушка в войну была медсестрой, вернулась без правой ноги и освоила профессию портнихи. Везде, на любой поверхности, разве что не на печи и не на плите, валялись отрезы тканей, катушки с нитками, ножницы всех размеров, и нужно было очень внимательно смотреть, чтобы не сесть случайно на воткнутую иголку…

Не было ни бразильского сериала, ни тканей, ни чайника, а потрепанный дерматин на двери пах чем угодно, но только не моим детством.

Замызганные сотнями неряшливых постояльцев стены. Изрезанный десятками ножей стол. Табуретка с перебинтованной изолентой ножкой, повсюду наклейки из жвачек. Паутина, еще одна, клейкие ленты, усеянные сухими мухами…

От прошлого не осталось следа, как не осталось от памяти бабушки. Я сжала кулаки, ключ от дома впился в ладонь, и я очнулась. Я вернулась не чтобы оплакивать. Не чтобы увидеть, что сотворили с моим домом. Я вернулась, чтобы вернуть свое.

Бабушка забрала меня после смерти родителей. Я не понимала, что с ними произошло — уехали и не вернулись. Соседка, которая осталась за мной присматривать, ревела, глядя на высокого мужчину в синей форме, а я смотрела на всех исподлобья и прятала в рукаве леденец. Родители не разрешали мне лопать сладкое до обеда, а вот соседка, Таня, добрая, она сдалась, чтобы я не мешала ей готовиться в медицинский. Что это значит, я тоже не понимала, но меня устраивал леденец, а Таня пусть бормочет под нос непонятное.

Бабушка приходилась моему отцу мачехой. Горластая, неунывающая, она добивалась моей любви осторожно, шаг за шагом, приучала, как напуганного котенка, к своему голосу, к своей стряпне, к стуку протеза по деревянному полу. Бабушка не разрешала меня жалеть, она не любила слово «жалко». «Зто про то, что им нравится чувствовать себя выше тебя. Верушка, — говорила она. — Но знай, жизнь, она все расставит по местам, все…»

Бабушка не считала сиротство приговором. Я, зная, что ей было шестнадцать, когда она похоронила погибших при бомбежке мать и сестер, приписала себе два года и ушла на фронт, верила. Жалко — это когда лишь слова и хватит. Бабушка и себя не разрешала жалеть — «Верушка, да я на все в жизни способна!».

Бабушка умерла внезапно. Сказали — с фронтовиками бывает. Незнакомая тетка ходила по дому и всем распоряжалась. Мне было четырнадцать, я не успела нарастить толстую шкуру, все, что я хотела, взять в руки недошитое бабушкой платье, сесть в тишине на продавленный диван и вспоминать человека, который всю мою жизнь был для меня всем.

Через три дня тетка сунула мне троих наглых оглоедов-погодков и заявила, что она будет меня кормить и поить, а я должна за ними присматривать, а еще — обслуживать постояльцев, которых она уже со следующей недели пустит в мой дом. Я посмотрела на нее