— Что случилось, Феликс Эдмундович?
Он остановился, повернул ко мне побледневшее лицо, медленно разжал стиснутые губы, не сразу отреагировав на вопрос. Потом коротко дернул головой вбок:
— Пройдем ко мне!
Когда за нами закрылась обитая дерматином дверь, Дзержинский сделал несколько нервных шагов по комнате, затем, вопреки своему обыкновению устраиваться за письменным столом, плюхнулся на диван у стены, и некоторое время сидел молча, откинув голову назад. Было очевидно, что он пытается взять себя в руки, не желая начинать разговор во взвинченном состоянии. То, что сегодня в Кремле заседало Политбюро, для меня секретом не было. Неужели там учинилась какая-то пакость? Наконец, он заговорил:
— Виктор… — считанное число раз он обращался ко мне так, без отчества. — Этот авантюрист… — он снова сделал паузу. — Эта скотина Троцкий решил сорвать дешевую популярность и вполне всерьез предлагает увеличить задания пятилетки на 20–30 % по сравнению с оптимальным вариантом, и чуть не в полтора раза – по сравнению с отправным. Для этого, ясное дело, требует кучу денег вбухать в дополнительные капиталовложения.
— Где же он эту кучу денег собирается брать? — скептически хмыкаю и качаю головой. — Напечатать?
— Ну, Лев Давидович не настолько глуп, — едко отзывается Дзержинский. — Он даже кой-какие расчеты притащил. Спецов нашел, что ему цифирь накидали. Рецепты у него простые: налог с оборота поднять, налог на прибыль поднять, цены поднять, обложение села увеличить. Правда, оговорился – продажу водки расширять нельзя. При всем этом ещё и чистеньким хочет выглядеть! — мой начальник и член Политбюро ЦК ВКП(б) зло ощерился и качнулся вперёд, не спуская с меня своих прищуренных глаз. — А чтобы планы без помех претворялись в жизнь, выдвинул идею: доводить обязательные плановые задания до каждого государственного предприятия, а через местные ЭКОСО при исполкомах Советов – и до артелей.
— И как Политбюро? — спрашиваю с тревогой.
— О! — с преувеличенным воодушевлением воскликнул глава ВСНХ. — На него выпустили Бухарина с Рыковым, и те камня на камне не оставили от его выкладок. Политбюро дружно проголосовало против, и вопрос был закрыт.
— Но… — что же тогда настолько вывело Дзержинского из себя? — Вы всё же видите какие-то проблемы?
— Проблема только одна, — Феликс Эдмундович снова откидывается на спинку дивана. Теперь он выглядит не столько взволнованным, сколько донельзя усталым, даже опустошённым. — Если бы это не был Троцкий, то за такие предложения большинство Политбюро проголосовало бы в тот же миг. И я очень боюсь, что выждав немного времени, так и сделают. Только уже от своего имени. Одна надежда на то, что Троцкий раздует свою авантюру в политическую платформу и будет трезвонить о ней на каждом углу. Очень на то похоже. Не для членов же Политбюро он начал распинаться о творческих силах пролетариата и бюрократическом перерождении партии.
— Тогда большинство постарается как можно быстрее свернуть ему шею, чтобы можно было вскоре без помех выдать его идеи за свои, — приходит ко мне понимание.
— Вот именно – устало кивает Дзержинский.
— А Бухарин, Рыков, Томский, Угланов? — тревога во мне растет.
— Конечно, они будут против! С ними можно согласиться в том, что нельзя, очертя голову, рвать с рынком. Да и вообще наплевать на экономические расчеты. Но им не повести за собой большинство, — цедит Дзержинский, почти не разжимая зубы. Он сделал паузу, играя желваками. — У нас взросла такая порода партийных работников, которая наловчилась прикрываться любыми лозунгами, не веря в них ни на грош. Им главное понять – откуда ветер дует. А это они посылают делегатов на съезды, и от их голосов зависит лицо ЦК…
— От этой породы я тоже не жду ничего хорошего. Но без боя ломать налаженный экономический механизм не дам, — говорю решительно, а внутри холодеет от нехороших предчувствий.
— Как же нам сейчас не нужна драка! — Феликс Эдмундович в сердцах хлопает ладонью по дивану. Первый раз вижу у него такой нервный жест. — И кто встанет рядом, если все же затеять? Бухарин с Рыковым? У них коленки слабы. Да и за что они будут драться? При всех правильных словах, ничегошеньки они не могут предложить по части решения тех острых проблем, которые стоят на пути нашего движения вперед. Разве что: "Если возможно, но осторожно, тише вперед, рабочий народ…" – спел он строчку из варианта песни "Вихри враждебные", сочиненного в годы империалистической войны в качестве пародии на меньшевиков. — Вот и вся их политика… Но упираться надо – до последнего. Начали мы хорошо, и сорвать ход индустриализации из-за чьего-то бюрократического восторга было бы преступлением.
Разговор этот прямого продолжения не имел, но развитие событий показывало, что последствий долго ожидать не приходится. Троцкий стряхнул с себя неуверенность, как будто очнулся от политической летаргии, и усиленно вербовал сторонников. Под его знамена стягивались многие, и даже левые радикалы, вроде группы Смирнова-Сапронова, не вступая с Львом Давидовичем в организационные контакты, присоединились к хору тех, кто призывал раскрепостить инициативу рабочего класса, одолеть гидру бюрократизма и на этой основе ускорить наше движение к социализму. В этом политическом бурлении участвовало множество людей, искренне желавших воплощения в жизнь самых светлых социалистических идеалов… Вот только забывали они оглядываться на реальную жизнь, за что и поплатились.
К их разочарованию, подавляющее большинство рабочего класса не испытывало ни малейших позывов подняться в поход за свое раскрепощение и за одоление бюрократизма. Да, рабочие были многим недовольны, и "дикие" стачки случались то там, то тут. Но вот бороться за какую-либо политическую альтернативу нынешнему партийному руководству большинство даже из наиболее активных рабочих вовсе не собиралось. Да и то сказать – этого не было даже в моем времени, а тутошняя ситуация в 1929 году сложилась куда как менее напряженной в социальном отношении. Это было видно и по тому, что торговля шла без карточек, и по части уровня цен – они в государственной и кооперативной торговле росли малость быстрее, чем в известной мне истории, но зато купить можно было практически все, а цены свободного рынка не взлетали до небес.
Тех, кто нападал на политику партийного большинства – из-за ущемлённых личных амбиций или из искренних идейных побуждений – было недостаточно много, чтобы что-то изменить, но вполне достаточно, чтобы устроить шумную внутрипартийную склоку. Партийное большинство, крайне недовольное тем, что Троцкий со товарищи перехватил у них некоторые из тех лозунгов, к которым они и сами склонялись, действовало на этот раз весьма круто. Выдвинув вперед тяжелую идеологическую артиллерию в виде Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, — да и Сталин с Куйбышевым, Орджоникидзе, Молотовым, Косиором, Кагановичем от них не отставали – большинство задавило оппозиционеров своим организованным напором. Задача – не допустить оппозиционных вылазок, а тем более, обсуждения каких-либо платформ перед XVI съездом ВКП(б), намеченным на конец года (от греха его даже передвинули на 1930 год), — была решена.
Активные оппозиционеры слетели со своих постов, а кое-кто из особо ретивых распрощался и с партийным билетом. Решением очередного Пленума ЦК ВКП(б) Троцкий лишился места в Политбюро и был снят с поста председателя Госкомитета по науке и технике. На этот пост был назначен Кржижановский, а вместо него руководство Госпланом было поручено Рудзутаку. Ничего хорошего в этих перестановках я не видел: устранение Кржижановского из Госплана означало подготовку торжества сторонников завышенных темпов экономического роста. Хотя для работы в сфере научно-технической политики Глеб Максимилианович вполне подходил.
Не сумел Троцкий отложить в сторону свои политические амбиции, как я ни пытался ему втолковать, что за свои идеи надо бороться другими путями. Впрочем, взрослого человека и состоявшегося политика не переделаешь. Чудо еще, что почти на пять лет удалось поставить его в положение, в котором он далеко не сразу сумел найти повод для того, чтобы вылезти на сцену с претензией на роль главного героя в политическом спектакле. Несмотря на некоторое сочувствие, которое я испытывал к Троцкому, на Пленуме ЦК голосовал за решение большинства.
Мне было ясно, что следующим актом пойдет атака на "правых", и группа Сталина будет бороться за политическую монополию, ускользнувшую от неё в 1924 году. Но продолжение нападок на партийную верхушку "слева" не имело никакой иной перспективы, кроме дальнейшего закручивания бюрократических гаек, перевода партии на осадное положение, и превращение травли любых инакомыслящих в хороший тон внутрипартийной политики. Поэтому, при всех симпатиях к некоторым левым и к их идейной принципиальности, голосовал я против них не из конформизма, а из трезвого политического расчета.
