обратного пути не будет. Она ведь не могла просто рассказать все Ладу и заставить его разбираться. Нет, отец не послушает какого-то водяного – нужно, чтобы Лад взял ее с собой на озеро, дал возможность объясниться с отцом. Лизавета уже представляла, каким будет его взгляд, когда он поймет, что она сделала. С его точки зрения это будет предательством, верно?
Если она спасет Лада, отец ее никогда не простит. Это будет, как убрать камень на пути водопада: одно действие – и мощнейший поток воды снесет все. Ей придется принять те мысли, которые она упорно загоняла на край сознания. Она не желает жить как прежде. Не собирается выходить замуж за красивого купеческого сына. Не хочет растить детей, не сейчас. Не намерена оставаться в тени и безопасности, а хочет приключений, посмотреть мир и понять себя самостоятельно, без чьей-либо помощи.
Лизавета была в ужасе, и все же ее рука медленно опустилась – кончик пальца коснулся воды.
Она представила Лада так ярко, как только могла. Вспомнила взлохмаченного мальчишку, вылезшего к ней из высокой травы, и беззаботные игры с деревенскими ребятишками. Вспомнила танец – не тот, что на озере, а вокруг костра. Вспомнила, как Лад принимал ее извинения, защищал от Яра, пытался скрасить ее подводную жизнь и помог сбежать в тот день, когда тайное наконец-то стало явным…
Когда Лизавета открыла глаза, на губах ее играла грустная улыбка человека, безмерно скучающего по прошлому. Она встала на колени, чтобы погрузить ладонь глубже в теплую воду. Она ждала, Матерь, как она ждала!
Но ничего не случилось. Лад не пришел.
Ей не хотелось верить, что и он ее бросил. До сих пор Лад никогда так не поступал. Даже когда его не было рядом, кто-то приглядывал за Лизаветой вместо него. Ну как кто-то – Инга приглядывала.
Сердце Лизаветы кольнуло болью. Она не знала, от чего именно так тянет в груди: от осознания, что Лад не пришел, как бы она ни просила, или от воспоминаний об Инге, чья кровь, наверное, до сих пор не смылась с пожухлой травы.
Несмотря на проникновенную речь мавки, Лизавета так и не смогла до конца понять, почему Инга решилась пойти на подобное. В отличие от нее, Лизавета воспринимала жизнь как ценность – любую жизнь, даже не очень счастливую. Если бы кто-то сказал ей сейчас, что выхода нет и ей придется снова существовать по законам общества, которые теперь вызывали у нее отвращение, Лизавета не смогла бы ничего с собой сделать. Скажи ей кто-нибудь, что для решения всех проблем нужно убить кого-то, – даже не отца или Лада, а незнакомца, явно злого, корыстного, преступника… Нет, ее рука бы не поднялась. И оттого рассуждения Инги казались мало того что неясными, но порочными. Однако не заслуживающими казни, которую Яр совершил.
Вдруг Лизавета встрепенулась. Если бы кто-то увидел ее сейчас, то не усомнился бы в том, что она лишилась рассудка. Она сидела на полу, промокшая, со следами слез на щеках, и смотрела в пустоту огромными голубыми глазами, полными одновременно неверия и надежды.
Было еще кое-что, что она могла сделать.
Лизавета отшатнулась от ванны. Поскользнулась на лужице натекшей воды, рухнула на пол, и тут же отползла в сторону, как можно дальше от всех мокрых поверхностей. Принялась озираться по сторонам: она боялась, что мысль, промелькнувшая на самом краю сознания, подействует как призыв – и вот сей же миг в ее доме появится тот, от кого она бежала, сбивая коленки в кровь.
Но он тоже не откликнулся. Прошла минута, другая, пять… Лизавета все еще нервно поглядывала на темные углы, но умом уже понимала – Яр не придет, он ничего не почувствовал, не услышал.
Однако вместе с радостью, его отсутствие вызывало беспокойство. Лизавета не могла не думать о том, почему не сработала ее попытка позвать Лада, почему не вышло – пускай ненароком – выдать себя Яру. Может, отцовская ведьма наложила заклятье и поэтому он так легко оставил Лизавету одну?
Она бы еще долго терзалась догадками, если бы дверь позади не распахнулась, являя Настасью. Взгляд ее, взволнованный и испуганный, метнулся от пустой ванны к сидящей на полу Лизавете – какое же жуткое зрелище та, должно быть, сейчас собой представляла! Если прежде Настасья и сомневалась в разговорах о душевном здоровье своей хозяйки, то теперь наверняка убедилась: выпускать из комнаты Лизавету и впрямь ни в коем случае нельзя.
– Вы в порядке? – служанка заговорила не сразу, а лишь пару мгновений спустя, похоже, сумев взять себя в руки.
Что бы сейчас ни ответила Лизавета, ей вряд ли поверят. Понимая это, она только покачала головой – нет, не в порядке, и ни к чему это скрывать.
– Не поможешь мне? – протянула она руку.
– Да, конечно, господарыня. – Настасья осторожно приблизилась, сама боясь поскользнуться. – Вы не больно ударились? Следует ли мне позвать доктора?
– Нет, не стоит! – Лизавета догадывалась, что любой врач, наслушавшись сплетен, сочтет ее душевнобольной. – Думаю, мне помогут чай и немного покоя.
– Да-да, отдых – лучшее лекарство.
Судя по голосу Настасьи, она не особенно в это верила. Долг наверняка обязывал ее рассказать обо всем мачехе как оставшейся за старшую в доме. Но и Настасья, и Лизавета знали – та уж точно вызовет доктора, который измучает пациентку припарками, настойками и, страшно представить, кровопусканиями.
– Я чувствую себя лучше, чем выгляжу, – попыталась успокоить служанку Лизавета. – Умирать или сходить с ума уж точно не собираюсь.
– Типун вам на язык, – пробормотала Настасья, помогая ей сесть на край кровати. А затем скрестила руки на груди. – Вы же понимаете, что по-хорошему я должна уведомить старшую господарыню?
– Да. И я буду благодарна, если ты этого не сделаешь.
– Только если вы пообещаете быть осторожной, – Настасья на мгновенье умолкла, задумавшись. – И постараетесь вести себя как обычно. Даже если вам не хочется этого делать. Это и вашу мачеху успокоит, и вам на пользу пойдет. Будете послушной – вас скорее отсюда выпустят.
Лизавета с интересом покосилась на служанку: по всему выходило, что та предлагает ей солгать.
– Хороший совет, – проговорила она, пристально наблюдая за Настасьей. – Так и быть, я обещаю притвориться собою прежней.
Она думала, после таких слов служанка пойдет на попятную, – мол, нет-нет, прикидываться другой я и не просила. Но Настасья кивнула.
– Спасибо, что согласились, господарыня.
– Тебе спасибо за удачную мысль.
Настасья была права: Лизавете нужно, чтобы ее выпустили из комнаты, и как можно скорее. Отцу потребуется семь дней, чтобы добраться до деревни, а значит, у нее было столько же, чтобы найти способ связаться с Ладом и его спасти. Сделать это, имея возможность выйти из дома, казалось более осуществимым.
– А теперь вы ляжете на кровать, а я принесу чай и книгу. Что бы вы хотели почитать?
– Сказки. Что-нибудь про водяных, леших и домовых.
Просить об этом было рискованно, ведь Настасья могла счесть подобное желание еще одним признаком болезни. Но та повела себя на удивление сдержанно и спорить не стала. В конце концов, Лизавета за книгой – лучше, чем Лизавета, сходящая с ума или планирующая побег.
Хотя она вполне могла заниматься тремя делами одновременно.
* * *
Чего Лизавета точно не могла, так это притворяться достаточно хорошо, чтобы ей поверила мачеха. Лишь утром пятого дня та позволила присоединиться к ней за завтраком – слишком поздно, если Лизавета хотела своими силами добраться до озера.
Собираясь, она мысленно репетировала: вежливое приветствие, взгляд на колени, чуть вымученная улыбка, как у всякого человека после болезни. Несмотря на то что сроки поджимали, она отказывалась опускать руки и смиряться. Лучше было прийти на выручку с промедлением, чем совсем не прийти.
– Я поразмыслила о многом, и, знаешь… все оказались правы, говоря, что я была сама не своя, – проговорила Лизавета задумчиво, глядя в зеркало на отражение хлопочущей над ее платьем Настасьи.
– Вот как? – похоже, обмануть служанку было не так-то просто.
– Наверное, отец был прав: я тяжело перенесла произошедшие потрясения. Там, в деревне, меня ведь считали чужачкой, – а я чувствовала себя оставленной на произвол судьбы. Лишь несколько добрых людей согласились скрашивать мои дни, но и они…
Голос Лизаветы предательски дрогнул. Она сочиняла собственную историю, переиначивая реальность так, чтобы убрать из нее всякую магию, однако проговаривать ее вслух было по-прежнему сложно. Лизавета-то
