За время, что мы провели в студии, я узнал кое-что и о ней. Так, обрывки. Что родилась она в Виндзоре. Что её отец был американцем, служил в Перу и вернулся оттуда наполовину слепым и полностью свихнувшимся. Что болезнь у неё врождённая. Что все эти её потёртости от того, что она никогда не вылазит из своего экзоскелета — начинает задыхаться при одной мысли о полной беспомощности. Что она давно сидит на «фене» и её дневной дозы вполне хватило бы на футбольную команду.
Агенты притащили медиков, те привели в порядок потёртости, напылили на поликарбон микропорку, накачали витаминами, попытались посадить на диету. Но никто даже не попытался забрать у неё ингалятор.
Ещё они нагнали стилистов, визажистов, модельеров, имиджмейкеров и прочих маленьких хомячков большой рекламной компании. Лайза выносила всё это с выражением, которое при большом желании можно было почти принять за улыбку.
И все эти три недели мы с ней не разговаривали. Только чисто студийные дела. Художник — редактор. Ограниченный набор профессиональных терминов. Её воображение рисовало такие сильные и яркие образы, что ей и не нужно было как-то объяснять мне требуемый эффект. Лайза выдавала, я обрабатывал и возвращал ей, а она просто говорила «нет» или «да». Обычно это было «да». Её агенты отметили это, одобрили, похлопали Макса Белла по плечу и пригласили пообедать. А мне прибавили зарплату.
Я ведь и в самом деле профи. Дельный, внимательный, чуткий. Я решил, что больше уже не сломаюсь и старался не вспоминать о той ночи когда плакал. И ещё. Я делал лучшее из всего, что делал до сих пор, а это много что значит и само по себе.
А потом, как-то утром, около шести, после очень долгой записи — она тогда впервые выдала целиком тот таинственный котильон, что ещё называют «танцем призраков», — Лайза вдруг заговорила со мной. Один из двух парней-агентов постоянно болтался в монтажной и скалил зубы, но он куда-то ушёл, и в студии стояла мёртвая тишина, только тихий гул вентиляции откуда-то из кабинета Макса.
— Кейси, — сказала она хриплым от «фена» голосом. — Извини, что я так на тебя… навалилась.
Сначала я подумал, что она говорит о записи, которую мы только что сделали. Я поднял глаза, посмотрел на неё, и тут до меня дошло, что мы остались одни. Впервые с того дня, когда записывали демо-версию.
Я совершенно не знал, что ответить. Да и что чувствую — тоже не знал.
Подпираемая своим экзоскелетом, она выглядела даже хуже чем тем вечером у Рубина. Даже сквозь всю эту штукатурку, постоянно поддерживаемую специалистами по макияжу, было видно — «фен» её доедает. Временами казалось, что сквозь лицо не особо красивого подростка просвечивают кости черепа. А я ведь и не знал сколько ей на самом деле. И не старая, и не молодая…
— Эффект наклонной плоскости, — наконец сказал я, сматывая кабель.
— Это как?
— А это природа так сообщает, что пора приводить себя в порядок. Вроде математического закона, который гласит, что настоящий приход на стимуляторе можно поймать только определённое количество раз, даже если увеличивать дозу. И в любом случае никогда не будет так же хорошо, как вначале. По крайней мере — не должно. Это недостаток всех модельных наркотиков — они слишком умные. У той дряни, что ты нюхаешь, есть такой хитрый хвостик на одной из молекул — он мешает разложившемуся адреналину превращаться в адренохром. Если бы не это — ты уже была бы шизофреничкой. У тебя, случайно, нет никаких маленьких проблем? Асфиксии, например? В смысле — ты не задыхаешься во сне?
Но на самом деле я даже не уверен, что испытывал ту злость, что слышалась в моём голосе.
Она смотрела на меня своими тускло-серыми глазами. Модельеры заменили дешёвую кожаную куртку чёрным блузоном — он гораздо лучше скрывал поликарбоновые рёбра. Лайза всегда носила его наглухо застёгнутым, даже если в студии было слишком жарко. Днём раньше стилисты пытались сотворить что-то новое с её причёской. Безрезультатно. Жёсткие тёмные волосы так и торчали перекошенным взрывом над этим нарисованным треугольным лицом. Она продолжала смотреть на меня и я опять ощутил насколько всё в ней направлено только на цель.
— А я просто не сплю, Кейси.
И только позже, гораздо позже я вспомнил, что она сказала «извини». Больше она этого не делала, да и вообще это был единственный раз, когда я слышал от неё что-то, что было не в её характере.
Диета Рубина состоит из сэндвичей, что продаются в автоматах, пакистанской еды на вынос и кофе-эспрессо. Я ни разу не видел, чтобы он ел что-нибудь ещё. Мы едим самосы в маленькой забегаловке на Четвёртой улице. Единственный пластиковый столик втиснут между стойкой и дверью в сортир. Рубин сосредоточенно расправляется со своей дюжиной, шесть с мясом, шесть с овощами, не отвлекаясь на мелочи, вроде измазанного подбородка. Он по-настоящему предан этому заведению, хотя терпеть не может грека за стойкой. Тот отвечает ему взаимностью. В общем — настоящие прочные отношения. Если грек вдруг исчезнет, то и Рубин тоже, наверное, перестанет тут появляться. Грек неприязненно косится на крошки, прилипшие к подбородку и куртке Рубина, тот, в перерывах между самосами, отвечает ему короткими колючими взглядами из под своих заляпанных линз в стальной оправе.
Самосы — это обед. Завтраком служат расфасованные в треугольники из молочного пластика подсохшие кусочки белого хлеба с яичным салатом и шесть маленьких чашек ядовито-горького эспрессо.
— А ты и не мог этого предвидеть, Кейси, — Рубин смотрит на меня в упор через толстые захватанные линзы своих очков. — Потому как у тебя слабовато с латеральным мышлением. Ты ж у нас всегда сначала инструкции читаешь, так? И что, ты думал, ей понадобится потом? Секс? Ещё больше порошка? Мировое турне? Она оставила это всё в прошлом. Это и сделало её такой сильной. Она оставила это всё позади. Вот почему «Короли» стали тем, чем стали, почему ребятишки покупают их, почему верят ей. Они знают. Те пацаны с Рынка, что греют свои жопы у огня и не знают, где сегодня спать будут, — они верят ей. Это самый крутой альбом за последние восемь лет. Парень из магазина в Грэнвиле сказал мне, что продаёт этой хрени больше, чем всего остального вместе взятого. Сказал, что не успевает заказывать новые партии… Её покупают, потому что Лайза такая же, как они. Только глубже. Она знала, парень. Ни мечты, ни надежды… Пусть ты и не видишь клеток на этих пацанах, но и до них постепенно доходит, что им тоже ничего в этой жизни не светит. — Он стряхивает прилипшие к подбородку крошки, но три всё равно остаются. — Так что она просто спела это для них, спела так, как они сами никогда не смогли бы, нарисовала им картинку. А потом просто купила себе выход из всего этого. Вот и всё.
Я смотрю как пар оседает на окне и большие капли, время от времени, стекают вниз, оставляя прозрачные дорожки. За окном можно разглядеть разутую «Ладу». Колёса сняты, оси на тротуаре.
— Рубин, а ты не в курсе — сколько ещё людей сделало это?
— Да не думаю, что много. В любом случае — трудно сказать. Ведь большинство из них скорей всего политики, которых мы считаем благополучно и бесповоротно помершими. — Он хитро глядит на меня. — Да. Не самая приятная мысль. Но по-любому, первый толчок этой технологии дали именно они. Это ведь всё ещё слишком дорого даже для «обыкновенных» мультимиллионеров, но я слышал, как минимум, о семи. Говорят, ещё в «Мицубиси» раскошелились на это для Вайнберга — ещё до того, как его иммунная система окончательно накрылась медным тазом. Он возглавлял их гибридную лабораторию в Окаяме, а поскольку их котировки по мононуклонам всё ещё на высоте — то может это и правда. Ну и Ланглуа. Тот француз, писатель… — Он пожимает плечами. — У Лайзы не было таких денег. Даже сейчас нет. Но она пробилась в нужное место и в нужное время. Ей недолго оставалось, но она уже была в Голливуде, а там уже поняли чем станут «Короли».
В тот день, когда мы закончили, чартерным рейсом «Джапан Эйрлайнс» из Лондона прилетела четвёрка тощих парней. Они производили впечатление хорошо смазанной машины с гипертрофированным чувством стиля и полным отсутствием эмоций. Я усадил их в рядок на одинаковых «Икеевских» офисных стульях, намазал виски проводящей пастой, прицепил троды и запустил рабочую версию того, что должно было стать «Королями сна». Когда они выпали в реальность, то разом залопотали на британской разновидности профессионального языка студийных музыкантов — четыре комплекта бледных рук с гулом рассекли воздух. Меня они игнорировали полностью.
Но я кое-что уловил. Что они в отпаде. Что они думают — получилось «вааще». А посему взял куртку и ушёл. Пасту с висков как-нибудь сами вытрут, не рассыпятся.
Той ночью я увидел Лайзу в последний раз.
