Теперь я понимаю, не встреть я их там — я смог бы принять случившееся потом. Возможно, даже порадовался бы за неё, нашёл бы способ поверить в то, чем она стала — в программу, которая притворяется Лайзой настолько хорошо, что сама в это верит. Смог бы, как и Рубин, поверить, что она и в самом деле всё оставила позади, наша Жанна д’Арк века хай-тек, сгоревшая ради единения со своим электронным божеством в Голливуде. Что она ни о чём не жалела в свой последний час. Что она с радостью покинула своё измученное больное тело. Просто освободилась от клетки из поликарбона и ненавистной плоти. Ну, в конце концов, может так оно и было. Думаю, она именно так всё это и представляла.
Но я видел её там. Видел, как она держала за руку того пьяного парня. За руку, которую она даже не чувствовала. Тогда я раз и навсегда понял — человеческие мотивы никогда не бывают чёткими и однозначными. Даже у Лайзы, с её разъедающим, сумасшедшим стремлением к славе, к кибернетическому бессмертию, были слабости. Обычные, человеческие слабости. И я ненавидел себя за это понимание.
В ту ночь она просто пришла попрощаться. Найти кого-нибудь достаточно пьяного, чтобы сделал это для неё. Потому что — теперь я это знал — она действительно любила смотреть.
Боюсь, Лайза заметила меня когда я уходил, практически убегал. Если так, то она должна была возненавидеть меня ещё сильней. За ужас и жалость на моём лице.
Больше я её никогда не видел.
Как-нибудь надо будет спросить у Рубина, почему он не умеет мешать ничего, кроме своих «Диких индеек» чуть не промышленной концентрации. Он протягивает мне мятую алюминиевую кружку, а вокруг нас тикают, шуршат и копошатся его маленькие создания.
— Тебе всё-таки стоит смотаться во Франкфурт, — заводит он снова.
— Зачем, Рубин?
— А затем, что в один прекрасный день она тебе позвонит. А ты, по-моему, всё ещё к этому не готов. Ты всё ещё не пришёл в себя, а это будет говорить её голосом, думать как она… И тогда ты совсем свихнёшься. Поехали во Франкфурт, слегка развеешься. Да и она не будет знать где ты…
— Да я ж говорил уже, — отвечаю я, вспоминая её там, в баре. — куча работы, Макс опять же…
— Да какой, на фиг, Макс! Ты ему такую кучу денег заработал, так что твой Макс должен сидеть и не вякать. Да и сам ты должен был неплохо поиметь с «Королей», позвони в банк и убедись. Так что ты вполне можешь позволить себе отпуск.
Я смотрю на него и думаю, расскажу ли ему когда-нибудь о том последнем взгляде.
— Рубин, спасибо тебе, но я просто…
Он вздыхает и отхлёбывает из кружки.
— Что «просто»?
— Если она позвонит — это будет она?
Рубин долго смотрит на меня.
— Да Бог его знает… — кружка звякает о стол. — Я в том смысле, Кейси, технология-то, она, конечно, есть, но вот кто сможет сказать это точно?
— Думаешь, мне и правда стоит съездить с тобой в этот Франкфурт?
Он снимает свои очки в стальной оправе и безуспешно пытается протереть их об свою клетчатую фланелевую рубашку.
— Ну да, думаю. Тебе нужен отдых. Может и не прямо сейчас, но вскоре точно понадобится.
— В смысле?
— Когда тебе придётся редактировать её следующий альбом. А это, скорей всего, будет очень и очень скоро. Она ведь теперь занимает кучу места в постоянной памяти какого-нибудь корпоративного суперкомпьютера. И тех денег, что она получила за «Королей», и близко не хватит за всё это расплатиться. А ты — её редактор, Кейси. В смысле, кто ж ещё?
Всё, что я могу — сидеть не шевелясь и смотреть, как он пристраивает очки на место.
— Кто ж ещё, мужик?
Одна из его конструкций вдруг щёлкает, и вместе с этим чётким коротким звуком до меня доходит, что Рубин прав.
Ванкувер, 1985 г.
Перевод: Н. Колядко, 1999 г.
