Но я кое-что уловил. Что они в отпаде. Что они думают — получилось «вааще». А посему взял куртку и ушёл. Пасту с висков как-нибудь сами вытрут, не рассыпятся.
Той ночью я увидел Лайзу в последний раз.
На обратном пути к Рынку Рубин шумно переваривает свой обед. Алые тормозные огни отражаются в мокрой мостовой, город позади Рынка кажется вырубленной из света скульптурой — красивая ложь, где сломленные и потерянные зарываются в гоми, что как гумус нарастает у подножья башен из стекла и стали.
— Я собираюсь завтра во Франкфурт, монтировать инсталляцию. Не хочешь поехать? Я могу записать тебя техработником, — Он ещё глубже зарывается в свою потрёпанную куртку. — Платить, конечно, не смогу, но билеты за мой счёт, так что…
Забавно такое слышать, особенно от Рубина. Но я понимаю, он обо мне беспокоится, думает, я слегка свихнулся из-за Лайзы, и единственное, что ему приходит в голову, — вытащить меня из города.
— Во Франфуркте сейчас даже похолодней, чем здесь.
— Тебе не помешало бы сменить остановку, Кейси. Я не знаю…
— Спасибо, но… У Макса куча работы для меня. В «Пайлоте» сейчас новые времена — люди со всего света прилетают…
— Ну-ну…
Оставив лондонцев в студии, я направился домой. Прошёлся по Четвёртой, дальше на троллейбусе, мимо витрин, что вижу каждый день, ярко освещённых и мигающих. Одежда, обувь, софт, японские мотоциклы, присевшие, как чистенькие эмалированные скорпионы, итальянская мебель. Витрины меняются каждый сезон, да и сами магазины появляются и исчезают. Всё движется в предпраздничном режиме, на улицах полно людей, много пар, быстро и целеустремлённо идущих мимо ярких витрин и точно знающих где именно продаётся то замечательное маленькое что-то-там-для-кого-то-там. Половина девушек в этих высоких, дутых, нейлоновых сапогах, прошлогодняя нью-йоркская мода, Рубин говорит, что в этих сапогах их будто слоновья болезнь всех хватила. Я улыбнулся, вспомнив это, и вдруг до меня дошло, что всё закончилось, что я наконец разделался с Лайзой, что теперь Голливуд засосёт её с той же неотвратимостью, как если бы она сунула ногу в чёрную дыру. Голливуд просто затянет её немыслимым гравитационным полем Больших Денег. Поверив в то, что она, наконец, ушла, уведена из моей жизни, я ослабил оборону и даже позволил себе немного пожалеть её. Но только чуть-чуть — потому как не хотел, чтобы что-то испортило мне вечер. Мне хотелось «расслабиться». Со мной этого уже давно не случалось.
Я сошёл на своей остановке, лифт отозвался с первого раза. Хороший знак — сказал я себе. Поднявшись домой, я разделся, сходил в душ, нашёл чистую рубашку, сунул в микроволновку несколько буррито.
— Приходи в себя, — посоветовал я своему отражению, когда брился. — Ты слишком плотно работал. Твоя кредитка слегка растолстела и самое время это дело чуток компенсировать.
Буррито на вкус напоминали картон, но я решил что они нравятся мне именно за эту агрессивную обычность. Машина была в мастерской, на ней как раз меняли потёкшие водородные элементы, так что об этом можно было не беспокоиться. Просто пойти куда-нибудь и как следует набраться. А завтра позвонить на работу и сказать, что заболел. Макс и не вякнет. Я теперь его звёздный мальчик. Он мне теперь кое-чем обязан.
— Слышь, Макс, а ты ведь у меня в долгу, — Обратился я к выловленной в морозильнике ледяной бутылке «Московской». — И никуда ты, блин, не денешься. Я только что убил три недели своей жизни, редактируя мечты и кошмары одной особы. Весьма свихнувшейся особы, если честно, Макс. Для тебя, любимого, кстати. Дабы ты толстел и процветал, Макс.
Я плеснул водки в завалявшийся с какой-то прошлогодней вечеринки пластиковый стакан и вернулся в гостиную.
Временами мне кажется, что здесь живёт кто угодно, но только не какой-то конкретный человек. Не то чтобы у меня беспорядок, с этим-то я справляюсь, даже пыль на рамочках постеров не забываю протирать в том числе и сверху, но иногда вдруг делается как-то немного зябко от этого обычного набора обычных вещей. Не то, чтобы мне хотелось завести кошку или там цветочки в горшках… Просто в такие моменты понимаешь, что здесь мог бы жить кто угодно, и все эти вещи могли быть чьими угодно, всё кажется таким взаимозаменяемым, моя жизнь и ваша, моя и чья-то ещё…
Думаю, Рубин смотрит на вещи точно так же, причём всегда, но для него это наоборот, источник силы. Он живёт в чужом мусоре. Всё, что он тащит к себе, когда-то было новеньким и блестящим, что-то для кого-то пусть и недолго, но значило. Вот он и собирает весь этот хлам в свой дурацкий грузовичок, везёт к себе и выдерживает, как в компостной яме, пока не придумает куда пристроить. Рубин как-то показал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века, там была фотография движущейся скульптуры под названием «Мёртвые птицы снова летят», эта штука вращала подвешенные на ниточках настоящие трупики мёртвых птиц. Рубин улыбнулся, кивнул, и мне показалось, что он считает автора кем-то вроде своего духовного предка. Интересно, а смог бы Рубин сотворить что-нибудь из этих моих постеров в рамочках, из моего мексиканского футона, из темперлоновой кровати? Хотя, подумал я, делая первый глоток, он-то как раз и смог бы, вот поэтому он знаменитый художник, а я — нет.
Я прижался лбом к оконному стеклу, такому же холодному, как и стакан у меня в руке.
— Пора двигать, — сказал я себе. — А то наблюдаются явные симптомы страха одиночества. Городского обычного. И от этого есть лекарство. Допиваешь — и вперёд.
Довести себя до нужной кондиции в тот вечер мне так и не удалось. Остатки здравого смысла подсказывали, что надо плюнуть на это дело, вернуться домой, посмотреть какое-нибудь древнее кино и тупо заснуть. Но напряжение, копившееся все эти три недели, превратилось в какую-то часовую пружину, которая тащила меня по ночному городу, время от времени смазывая это движение парой глотков в очередном случайном баре. И я решил, что это одна из тех ночей, когда можно соскользнуть в другое измерение, где город остаётся всё тем же самым, но с одной единственной разницей — в нём нет никого, кого бы ты любил, или знал, или даже просто когда-нибудь разговаривал. В такую ночь можно зайти в знакомый бар и обнаружить, что там поменялся весь персонал. И тогда понимаешь — ты и зашёл-то только потому, что хотел увидеть хоть какое-то знакомое лицо. Бармена, да кого угодно... Веселью такие мысли, как известно, не способствуют.
Но я так и не остановился, побывал ещё в шести или семи местах пока меня не занесло в какой-то ночной клуб на западе, он выглядел так, будто обстановку там не меняли чуть не с девяностых. Куча блестящего хрома, пластик, мутные голограммы, вызывающие головную боль если начать в них вглядываться. Вроде бы Барри рассказывал мне о нём, но я так и не вспомнил по какому поводу. Я огляделся и ухмыльнулся. Если требовалось место, где может прибить ещё сильней, то это оно и есть.
— Да уж, — сказал я себе, усаживаясь на угловой табурет у стойки. — и скучно, и грустно и... В общем, то, что надо. Достаточно мерзко, чтобы именно тут поставить точку в этом поганом вечере. Принять ещё разок на дорожку, промочить глотку — и домой.
И тут я увидел Лайзу.
На мне всё ещё была куртка с поднятым от ветра воротником и она меня не узнала. Лайза устроилась на другом конце стойки, перед ней стояла пара пустых высоких бокалов — их ещё подают с такими маленькими гонконгскими зонтиками или пластиковыми русалками внутри. Когда она смотрела на сидящего рядом парня, в её глазах был отчётливо виден блеск «фена», так что было ясно — в тех бокалах нет ни капли алкоголя. При таких дозах мешать уже нельзя. Парень был совсем готов — с лица не сходила пьяная улыбка, временами он даже начинал стекать с табурета, но тем не менее всё ещё пытался сфокусировать взгляд и лучше разглядеть Лайзу. А она сидела в своём наглухо застёгнутом чёрном кожаном блузоне, и кости её черепа, казалось, прожигали бледную кожу, как тысячеваттная лампочка. Я сидел там, смотрел на неё, и вдруг много чего понял.
Что она действительно умирает, или от «фена», или от своей болезни, или от того и другого сразу. Что она слишком хорошо об этом знает. Что парень рядом с ней слишком пьян, чтобы увидеть экзоскелет, но не настолько, чтобы не заметить дорогую куртку и деньги. И что это было именно тем, на что было похоже.
Но в тот момент всё это не укладывалось у меня в голове. Что-то во мне сопротивлялось.
А она улыбалась, или, во всяком случае, изображала нечто, похожее в её представлении на улыбку, потому как знала, что ситуации соответствует именно это выражение лица, и даже вовремя кивала, когда парень выдавал очередную глупость. Невольно вспомнились её слова, что она «любит смотреть».
Теперь я понимаю, не встреть я их там — я смог бы принять случившееся потом. Возможно, даже порадовался бы за неё, нашёл бы способ поверить в то, чем она стала — в программу, которая притворяется Лайзой настолько хорошо, что сама в это верит. Смог бы, как и Рубин, поверить, что она и в самом деле всё оставила позади, наша Жанна д’Арк века хай-тек, сгоревшая ради единения со своим электронным божеством в Голливуде. Что она ни о чём не жалела в свой последний час. Что она с радостью покинула своё измученное больное тело. Просто освободилась от клетки из поликарбона и ненавистной плоти. Ну, в конце концов, может так оно и было. Думаю, она именно так всё это и представляла.
