— Твои пупырышки, — он на секунду задумался, поскольку зеленки здесь еще не знали и надо было спешно придумать ей средневековый заменитель, — медом смазывать надо.
— Это еще зачем? — удивленно уставилась она на него.
— А чтобы опухоль спала и волдыри прошли, — пояснил он свою мысль.
— Да чего ты глупости говоришь?! — Она гневно распахнула останки своей то ли кофты, то ли платья, то ли ночной рубашки, и на Костю в упор глянули две небольшие острые девичьи грудки с темно-вишневыми капельками сосков на концах. — Гляди вот. Какие такие волдыри? Я каждый Божий день в росе купаюсь, родниковой водой умываюсь, я вся чистая.
И только потом до нее дошло, что она сделала, причем сама. Реакция девчонки была мгновенной. Она тут же испуганно запахнулась и так резко откинулась назад, что едва не полетела со стула. Видя же, что князь не поднимается с лавки и, вместо того чтобы жадно накинуться на нее, только весело хохочет, она стала понемногу успокаиваться, но тут наконец уразумела, какую часть ее тела Константин обозвал волдырями, и в него тут же полетел огурец.
— Хорошо, что промазала, — задумчиво сказал Костя, медленно поднимая его с пола, тщательно вытирая о многострадальные пролетарские штаны и с хрустом надкусывая.
— А то что? — с вызовом поинтересовалась она.
— А то задрал бы я на тебе юбчонку и всыпал бы по одному месту, да так, чтоб мало не показалось.
— Вот только попробуй, — уже тише и более примирительно проворчала она и, видя, что князь всерьез занялся огурцом и даже не пытается встать с места, тоже понемногу успокоилась и опять принялась за еду, однако спустя несколько минут вновь начала: — Ты хоть и князь, только у меня и зубы, и когти есть. Вот. — Для вящей убедительности она наглядно продемонстрировала ему весь боевой арсенал, широко растопырив пальцы и еще шире рот. На всякий случай она даже пару раз щелкнула зубами, на что Костя уважительно заметил:
— Острые.
— А то, — сразу повеселела она и снова принялась уплетать за обе щеки нехитрую снедь. Наконец стол опустел, и девчонка, сыто икнув, виновато ойкнула и смущенно закрыла ладошками рот.
Потом она встала со стула и чинно отвесила Константину степенный, солидно-уважительный поклон, чуть ли не коснувшись рукою пола.
— За угощенье благодарствую, княже, — посерьезнела она. От недавней недоверчивости к Константину не осталось и следа. Чувствовалось, что сейчас она больше удивилась бы, если бы он полез к ней с объятиями, чем тому, что он не собирался приставать.
— А как хоть зовут тебя, красна девица? — Костя тоже поднялся с лавки, не зная, как ответить на этот поклон.
— Зовут Марфуткой, а кличут… — начала было она опять, но тут же осеклась и виновато поправилась: — Доброгневой бабка Марфа нарекла.
— Это значит добрая во гневе, — перевел Костя и тут же раскритиковал: — Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.
Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:
— Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.
— Это как так? — подивился он.
— А очень даже просто, — пояснила она. — Какой же ты постоянный, когда нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее желая, а через день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должен вести, а ты вовсе и не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон да наутро отпустить обещался.
— Да, это верно, — согласился Костя. — Тут надо либо имя менять, либо характер.
— Вот-вот, — поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.
— Имя менять, — продолжал он размышлять вслух, — так это мороки много. Опять же не по-христиански такое дело. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется характер заменить, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.
— Это как же? — насторожилась Доброгнева.
— А очень просто, — начал он растолковывать свою мысль. — Я ведь с чего начал? Ссильничать тебя хотел. Так?
— Так, — подтвердила она, начиная понемногу пятиться от него.
— Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и… — Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло. Она вновь заняла привычное место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.
— Ты не балуй, — испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:
— Так что, подходящее у меня имечко, или как?
— Ой, подходящее, — замахала на него руками вконец замученная девчонка.
— То-то, — миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.
— А теперь ты чего?.. — недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.
— Так ночь на дворе, дурочка, — пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: — Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье, пока еще кое-где целое, располосуешь напрочь.
Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.
— Ты лучше не топчись без толку, — порекомендовал он ей. — Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.
— А мы отдельно спать будем? — настороженно глядя, уточнила она у него.
— А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.
— Вот еще, — фыркнула она.
— Ну, тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, — философски заметил Костя.
— Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка, — возмутилась она. — На какой бок легла, на таком и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом восемнадцать годков уже исполнилось.
— И не проси, и не мечтай, — отрезал он сурово. — И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.
— Это я-то прошусь? — ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. — Да я…
— Опять начинаешь, — строго заметил Костя, начиная угрожающе хмурить брови.
— Ой, молчу я, молчу, — тут же осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.
Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав с пару минут молча, она не выдержала:
— Княже, спишь ли?
— Да разве тут заснешь, — недовольно проворчал Костя.
— А спросить тебя можно остатний раз?
— За спрос куны берут.
— А у меня нет, — ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. — Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.
— Ну, если только в остатний, — предупредил он ее. — Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.
— А на кой я тебе понадобилась-то? — подала она робкий голос.
«Наверное, не спрашивала бы, если бы чудес не было и я в этой шкуре не оказался», — подумал Костя, а вслух ответил:
— Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.
— То-то ты накинулся сразу, — проворчала она.
— Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.
— А чего ж под юбку полез? — не отставала она и добавила лукаво: — Сам же говорил, что только собаки на кости бросаются.
В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.
Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он ему задал, был следующий:
— Княже, а где ведьма-то?
Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно. «Хоть бы попрощалась», — подумалось ему, но потом он ее понял. И впрямь вчера один, а сегодня — совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда? И пожаловаться некому. Он — князь, а она — внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников. Наверное, правильно сделала. Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Получится еще хуже. Приручил, прикормил, а потом на тебе. Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:
