А иногда, вот как сегодня, будучи отчего-то слишком недовольным самим собой, он пытался осмыслить сразу весь недолгий период невольного княжения. Побуждало его к этому некое непонятное чувство вины — неведомо перед кем и неизвестно отчего. Именно тогда он и начинал перебирать в памяти полностью все то хорошее, что ему уже удалось сделать за все время пребывания в этом теле.
— Глебу в сборах великого всерязанского хурала подсобил, — загнул он второй палец. — Отношения с братанами наладил такие, что, мама, не горюй. С Ратьшей помирился. Из дружины с его помощью курощупов уже начал выгонять. Авторитет княжеской власти среди местного населения тоже поднял, — принялся он за пальцы другой руки. — Хороших людей от боярского произвола защитил, Купаву от верной смерти спас, дом для инвалидов и сирот строю. Опять же соратников нашел классных и задач им по уму нарезал… И вообще все у меня нормально идет.
Но особой радости на душе почему-то не было. Вроде бы и впрямь дела шли неплохо, однако в душе Константин чувствовал, что это все не то. Само по себе все перечисленное звучало хорошо, красиво и даже увесисто — вон сколько дел добрых сотворить удалось. Но ведь не затем же его сюда послали, явно не затем. Тот же его праведный и справедливый суд неведомым Высшим Силам как зайцу стоп-сигнал. Да и все прочие положительные моменты из той же серии яйца выеденного не стоят. В масштабах вселенной, пожалуй, и величины такой мизерной не найдется для оценки их ничтожности.
«Но ведь зачем-то они меня сюда прислали. И сейчас, поди, наблюдают все время, ждут от меня чего-то. А чего? Какую такую сверхзадачу я должен решить? — напряженно размышлял он. — Что же такое сверхъестественное я должен сотворить в этом времени? Или и впрямь мое желание насчет Калки, татар и Батыя случайно с этой сверхзадачей совпало? Это, конечно, было бы здорово, только навряд ли. Уж больно рядом отгадка лежит, прямо на поверхности, будто для особо тупых. А ларчик просто только в баснях Крылова Ивана Андреевича открывается».
Он тяжело вздохнул, глянул на слегка опустившееся солнышко и, так и не придя ни к какому выводу, встал с постели.
— Кажись, пора, — ворчливо объявил он сам себе. — И так уже все бока пролежал.
Не глядя накинув на плечи какую-то одежонку поверх нижней рубахи, он медленно стал спускаться навстречу пробуждающемуся после полуденной дремы Ожску, и городок радостными улыбками пока еще немногочисленных — не все поднялись — дворовых людей встречал своего князя. За то недолгое время, в течение которого их князь так неожиданно образумился, все от мала до велика успели позабыть его дикие страшные выходки, былую жестокость и все то зло, которое он успел сотворить ранее.
Ныне его искренне любили и за то, что наказывать стал только за дело, а не по прихоти случайной, и за то, что не только сам отказался от произвола, но и прочим воспретил, включая даже сумасбродную княгиню, и за то, как он уважительно с Купавой обошелся.
Да и как его не любить, когда один только его мудрый суд, действительно основанный строго на положениях Русской Правды, чего стоил. Мало того что потачки боярам никакой не было, так ведь и самого себя порой ущемлял, собственных тиунов безжалостно наказывая, ежели те чрезмерно народ обдирали. Уже после первого суда рассказы о нем в считанные дни облетели все Рязанское княжество. А на третий по счету княжий суд, который он вел, не только из окрестных сел людишки подвалили, а даже купцы со стольной Рязани. Ну а чтоб любопытство их всем прочим в глаза не било, изрядно товару с собой прихватили, отчего не только торгашам, но и всему народу ожскому опять-таки прибыток немалый.
А ныне и вовсе чего удумал — дом для нищих да убогих выстроить, чтоб, значится, и их своей княжеской лаской да заботой обогреть. Так что люди шапки за пять-шесть шагов сдергивали при встрече, а уж поклон и впрямь до самой земли отвешивали, пока спина гнется. И не потому кланялись, что князь и положено так, а от души, искренне. Да и самим лестно пару-тройку теплых слов в ответ услыхать. Это ведь раньше он в упор встречных-поперечных не видел, а ныне совсем иное дело.
Наблюдать такое всенародное обожание Константину, что и говорить, было приятно. «В конце-то концов, может, там, наверху, они и хотят от меня увидеть, как я себя веду в обычной будничной обстановке. А я, как дурак, мучаюсь тут, в догадках теряюсь», — убеждал он сам себя и все больше и больше уверялся в этом.
Вот только иногда, в минуты, предназначенные для послеобеденного отдыха, на Константина снова что-то накатывало, и он вновь отчетливо начинал сознавать, как мелко и ничтожно все, чем он до сих пор тут занимался. Но уже спустя какой-то час-полтора он сызнова успокаивался, успевая убедить себя в обратном. Так было и спокойнее, и проще.
