«Разве что сам князь Глеб выдал, — растерянно подумал Онуфрий. — Ишь как зыркает Константин — то ли знает все, то ли чует просто. Да нет, не должно. Не будет Глеб своего верного слугу выдавать. Ему это ни к чему. Нужен я ему, и еще долго у него во мне нуждишка будет — уж я постараюсь. Тогда кто-то из бояр, но кто? Куней не мог — он всегда подпевал мне в голос. Знает, пока едины мы — силой останемся. А может, князь хитро сделал? Легонько наказал своего наушника, дабы у меня и помыслов про него не было. Тогда кто же? Сегодня, пожалуй, легче всех Житобуд отделался, да и то придрался к нему князь. Оно ведь и впрямь никогда такого не бывало, чтоб у боярского смерда по его смерти все князю отходило. Наверное, хоть как-то да надо было его ущемить, дабы видимость соблюсти. Ну точно, он. Ай да Житобуд. Хитер, бес, но ведь и я не промах», — помыслил он с удовлетворением.
— А что, княже, не повелишь ли гусляру, коль решил его в почете держать, что-нибудь веселое спеть, а то вон лики у всех хмурые больно. Будто не пируем, а на тризне [61] сидим.
— Так оно и есть, — мрачно откликнулся Завид. — Тризна она и есть по моим трем десяткам гривен, да еще сколько за лечение с меня возьмут — не ведаю. Сплошной разор. Тебе, княже, легко речь вести, сундуки-то, поди, в скотницах от злата ломятся.
— Ну да ладно, — поднялся со своего стольца князь и, окинув лукавым взглядом сумрачных бояр, провозгласил: — Ныне обещался я свому слуге верному восполнить утрату, а княжье слово верное.
Завид встрепенулся, да и остальные бояре, включая Онуфрия, насторожились — как бы милость княжья мимо не прошла, золотым дождем на одного Завида излившись.
— И вот тебе мое слово, Завид. Решил я, гривны твои взяв левой рукой, правой еще больше тебя наделить. Кто, как не ты, вместе еще с батюшкой моим в походы хаживал? — рискнул предположить Константин. Судя по возрасту Завида, такое вполне могло иметь место.
— Известно, — подтвердил тот, светлея лицом.
— Кто живота не щадил за князя своего на сечи лютой?
— Бывало такое, — аж подбоченился Завид.
— Тут подарок богатый нужен, — огляделся князь, задумчиво глядя на пустые бревенчатые стены, и, не найдя ничего ценного, бесшабашно махнул рукой: — А-а, знай мою доброту. Всю скотницу княжью тебе ныне…
Он не успел договорить. Прямо на глазах стремительно багровея лицом, боярин всхрапнул и рухнул, угодив бородой в стоящее перед ним блюдо с заливною рыбой.
Поднялась суматоха. Все разом повыскакивали с мест и кинулись к Завиду. Кое-как слуги отволокли грузного боярина во двор, на свежий воздух, куда высыпали и переполошенные гости.
— С радости это у него, — перешептывались бояре. — Ишь дураку счастье привалило, а он, вместо того чтоб в ноги князю кинуться, мешком свалился.
— Да с какой радости, — перебил их Житобуд.
Живот страшно мешал ему, но он, невзирая на все неудобства, старательно прислушивался к нечленораздельному бульканию Завида и, наконец облегченно разогнувшись, сокрушенно заявил Константину:
— Не берет он, княже, подарок твой. Говорит, недостоин, дескать, такой милости.
Услыхав такие кощунственные слова, Завид, хоть и находился в полубессознательном состоянии, однако напрягся, из последних сил приподнялся на руки и хрипло, с тоской в голосе, выдохнул:
— Княже… Не…
Он хотел сказать: «Не верь подлому Житобуду», но силы кончились, и он вновь откинулся навзничь, на этот раз отключившись полностью от всего происходящего.
Боярин Житобуд, оторопевший и никак не ожидавший такой прыти от полумертвого Завида, облегченно перевел дух и огорченно развел руками.
— А я что говорил, княже? Не захотел Завид дара твоего принять. Ну да ты не печалуйся. Или у тебя и без него слуг верных нет?!. Меня тоже взять — я и с батюшкой твоим на сечу ходил, а один раз, — вдохновенно врал он, на ходу изощряясь в выдумке, — от верной смерти князя Володимера Глебовича спас. Щитом закрыл. Чуть вороги мне руку вместе с щитом не срубили, однако ж удержал, оборонил родителя твоего, царствие ему небесное. По сию пору к непогоде плечо ноет — память осталась с того боя.
Что он брешет, Константин понял сразу, но решил не прерывать игру. Если уж рыба так охотно идет на крючок, пытаясь по своей дури и жадности хапнуть жирного червя, — значит, так тому и быть.
— Ну, тут подумать надо, — протянул он в нерешительности и осторожно стал подниматься вверх по ступенькам на высокое крыльцо. Метнувшись к князю и растолкав всех прочих бояр, успевших лишь подивиться такой прыти и стремительности тучного и немолодого Житобуда, боярин подставил князю свое плечо для опоры и бережно приобнял его за талию рукой, будто красну девицу.
— Или недостоин? — сопя и пыхтя, канючил он, бредя в обнимку с князем в гридницу. — Или в опале я? Или хоть слово худое молвил когда-нибудь?
— Да нет, — все так же нерешительно отвечал князь и, пробравшись на свое место, вдруг махнул рукой: — Ну да ладно. Быть посему. Да только слыхал я, что у тебя и у самого богатств не счесть. Будто скотница вся битком златом-серебром забита, да жемчугами, да яхонтами, да каменьями драгоценными. Тогда зачем тебе мои богатства? Глянешь на них, да и брать не станешь — побрезгуешь.
— Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, — и он размашисто осенил себя крестом, — что в скотнице моей мыши и те не живут — с голоду сдохли.
— Это понятно, — кивнул головой Константин. — Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам. Да неужто и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?
Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:
— Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.
— Ну, тогда быть посему. — Константин решительно махнул рукой и приказал слуге привести Зворыку.
— Только вот что, — обращаясь вновь к Житобуду, заметил он. — Тогда уж мену давай совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, — строго спросил он примчавшегося Зворыку, — добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?
— Четыре ларя у стен стоят, а сундуков аж с дюжину будет, — развел руками предупрежденный заранее Зворыка. Константин поговорил с ним еще до начала пира.
— Немедля вынести со всем добром и на телегах к боярину Житобуду отвезти. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми, когда выносить будешь, да сделай так, чтобы увидели они, что ничего князь себе не оставил, все верному слуге отдал.
— Погоди, стой, — опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно. Тот уже метнулся вниз исполнять княжью волю.
— Так посчитать бы надо, — растерянно оборотился он к князю.
— А чего считать? — удивился Константин. — Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, — лицо его посуровело, голос стал строгим, — что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?
«И впрямь, — мелькнула в боярской голове мысль. — Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну, они ладно — они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж дюжину сундуков в скотницу вносить?»
У самого Житобуда новый сундук вносили в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.
Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да камней дорогих, да украшений разных всего-то на два сундучка и хватило. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. В прошлом году как раз третий пришлось для них же заводить.
