— А тебе какая правда по душе? — пытливо поинтересовался Константин. — Их, холопья, или боярская? — и приободрил, видя, что тот колеблется в раздумье: — Ты не бойся — говори. Я не обижусь и опалу не наложу.
— Да мне более всего… — замялся вирник.
— Ну-ну?
— Русская Правда, княже, — наконец отчаянно выпалил вирник. — Чтоб по покону все было. Если боярин виновен — его карай, коли смерд — и ему не спускай.
— Вон как, — задумчиво протянул Константин. — А что же ты вместе со всеми меня славил? Я же сегодня по холопской правде суд вершил.
— Нет, княже, — окончательно осмелел вирник, удивляясь в глубине души тому, что он решился возразить взбалмошному, неуравновешенному, а порою и просто бешеному князю. — Ныне ты по Русской Правде судил. В точности так, как в ней сказано. А что она ныне холопской оказалась, так ведь выпало так, да и… — он запнулся, но все-таки решил договорить до конца то, что у него наболело. — Сплошь да рядом не боярина утесняют, — он даже ухмыльнулся, представив себе плачущего от обиды Житобуда или Завида, — а смерда, да закупа, да холопа обельного, который и вовсе бессловесен. Хотя и всякое бывает, — поправился он тут же, чтобы быть до конца беспристрастным.
Константин усмехнулся и направился к коню. В это время, вынырнув из толпы, к нему приблизился Вячеслав. Оглянувшись и заметив, что на несколько шагов вокруг никого нет, он демонстративно поклонился и восхищенно протянул:
— Ну, ты, княже, силен. Молоток, одним словом. Все по-честному. Я в восторге, да и народ тоже.
— Спасибо, — поблагодарил Константин.
— А с последним делом вообще высший класс получился. Прямо как в кино. Вот уж не подумал бы, что ты такой головастый.
— Ну тут не совсем моя работа, — решил быть до конца честным Константин.
— А чья?
— Александра Иваныча, — улыбнулся Константин и, видя недоумевающее лицо Славки, пояснил: — Куприна, балда. Классику читать нужно. Это я из его «Суламифи» взял. Подошло как нельзя лучше.
— Так ты не сам все это придумал, — разочарованно протянул Славка.
— Грамотно и в нужный момент применить теорию на практике тоже уметь надо, — возмутился Константин таким пренебрежением и, уже взобравшись кое-как на коня, проворчал недовольно под нос: — Действительно лучше, когда блюдо подано, а рецепт приготовления для всех тайной остается. Так-то оно покрасивее будет, — и, заметив неподалеку вирника, вновь обратился к нему: — Ну что, значит, будем по Русской Правде суд вершить? Чтоб над людишками князь был владыкой, а над ним — покон, так?
— Истинно говоришь, — низко склонился перед ним вирник. Вот радость-то. И не чаял, не гадал, даже в помыслах не держал он таких слов, которые изрек сейчас Константин. Видать, не целиком он в батюшку своего буйного пошел, не иначе как кровь тихой княгини-матушки, незлобивой да рассудительной, в нем забродила. Дай-то Бог, дай-то Бог.
— А ты, вирник, почему на коня не садишься, — осведомился Константин, когда тот только разогнул спину.
— Да я, княже, рядышком тут живу. Вон и домишко мой, — недоумевая, показал он на видневшийся чуть дальше церкви в узком переулочке невысокий серенький дом, затаившийся за сплошным дубовым частоколом.
— А на пир княжий?
— Коли повелишь, княже, сей миг примчусь, — совсем растерялся вирник.
— Коли повелишь, — протянул, передразнивая его, князь и упрекнул: — Вон бояре мои совсем не гордые. Без повеления едут. А ты только по особому приглашению готов пожаловать?
— Так то бояре, княже. Тебе с ними думу думать, совет держать, — пожал плечами вирник. — А я кто?
— А ты выше — блюститель покона и… Правды Русской, — отрезал Константин и распорядился: — Жду на пиру тебя ныне! И не только ныне, но и впредь, без особого приглашения. — Огрев коня плетью, он помчался в сторону своего двора. За ним устремилась кавалькада невеселых бояр и молодых задиристых гридней, любой из которых раньше мог практически безнаказанно оскорбить вирника, унизить его, обозвать нехорошим словом. До сегодняшнего дня. Ныне же, чувствовал старый судья, начиналось для него что-то совсем другое. И даже всадники, в иное время не больно-то обращавшие внимание на такую мелочь, могли толкнуть его конем, чтоб не стоял посреди дороги, не мешал проезду, теперь объезжали его сторожко, опасаясь, как бы не задеть.
— В чести ты сегодня? — осведомился последний всадник из свиты, специально осадивший своего жеребца возле растерянного вирника и оказавшийся боярином Онуфрием, набольшим изо всех. — Гляди ж, нос не задери, — ухмыльнулся он криво и буркнул: — Это я пред князем за тебя хлопотал, ведай и помни.
— Благодарствую, боярин, — угодливо согнулся в поклоне вирник, но едва тот проехал, задумчиво пробормотал: — Так я тебе и поверил, благодетель.
Он презрительно хмыкнул, уже успев понять то главное, чего еще не понял Онуфрий. Дело не в том, что Константин вирника на пир свой пригласил, а совсем в другом. Ныне князь впервые за долгие годы по правде судил, по самой что ни на есть, невзирая на то, кто перед ним стоит, и взыскивая с виноватых по покону.
И старый Сильвестр чуть ли не рысью, улыбаясь на ходу, припустился к своему дому, но скоро опомнился и, едва удерживаясь от того, чтобы вновь не перейти на бег, заставил себя двигаться чинно и неспешно, именно так, как надлежало, на его взгляд, шествовать блюстителю Русской Правды.
* * *
Жаден же князь Константин бысть без меры. Последние куны у Орины, вдовицы сирой, отбираша без жалости и тако же стыд потеряша вовсе — вместо суда повелеша гостям торговым загадки разгадывати, что и вовсе соромно.
А дабы смерды да холопы лик от безбожника не отринули, учал князь Константин им потакати да, суд ведя, в их пользу все решати. И было сие не оттого, что он возлюбиша их вельми аки братию молодшую, но в согласии с помыслами злобными, а посему оные деяния в заслугу ему, како христианину доброму, честь нельзя.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1817
* * *
И не токмо возверташа всю задницю Орине, вдовице убогай, боярином Житобудом отъятую, а повелеша в одежи княжие нарядити, а на глас женки оной о доле княжой, подъяв порты детишек, коих Беляной да Беленой кликали, тако казал — яз грешный и рубищем их упокоюсь.
А спор трех гостей торговых, кои не ведали, кто один из их на ночлеге утянул все гривны из калиты общей, тако разрешиша.
Поведаши им загадку и вопросиша — кто лучше всех поступиша в оном деле. Дело ж тако было: дева слово честное жениху даша, будто в замужеству ни с кем иным не пойдет, а жених уехавши на десять годов в град далекий, и дабы слово свое соблюсти и сызнова замуж пойти, дева оная в град сей пошла, а на пути возвратном татя встретила, кой не надругался над ей, а проведав, почто дева в град иде, отпустиша ея с честию превеликай. И один из гостей торговых сказаша, что лучше всех тать бысть, и немедля князь Константин перстом указаша на оного и повелеша ему все гривны двум остатним гостям выдать сей же час, и тот, убояшися гнева княжего, вмиг повинишися в содеянном, оные гривны отдаша. Константин же князь гривны оные, у злодея отъятые, не в казну свою прибраша, но вовсе без резы гостю торговому вручиша, кой от ушкуйников новогородских обиду прияша безвинно.
И иде к нему сирые и убогие, вопия о неправедных боярах и веруя во князя, кой едина надежа и заступа бысть. И князь Константин мудро судиша по покону истиннаму, не глядючи, кто в рубище грязном пред ним предсташа, а кто в одеже новой. И бысть пред светлым ликом милостивца едина истина. В сиянии оной и твориша он свой суд правый. И ликоваша люд простой, глаголя: «Вот князь наш. Люб он нам, и слово его любо, ибо по покону оное речет и нужду нашу всю ведает доподлинно».
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1760
