А теперь поведайте мне, гости торговые, кто лучше всех поступил? Девица сама, суженый, который к прежнему жениху ее отпустил безбоязненно, или тать шатучий, девственности ее не порушивший и отпустивший с миром?
— Да все хороши, — взял первым слово Ярема. — Но девка лучше всех будет. Это ж на восьмой годок лишь не сдержалась, да и то захотела, чтоб непременно от слова даденного освободили. Я бы такую встретил, мигом в церкви обвенчался бы, — неожиданно закончил он свой панегирик.
— И я тоже так мыслю, — кивнул согласно своей черной как смоль бородой, создававшей красочный контраст с белой рубахой, Ермила. — Однако и суженый ее молодцом оказался. Не испугался, что к ней старая любовь вернется — отпустил по чести. На такое не каждый бы отваги в сердце поднабрался.
— А тать как же? — переспросил Константин.
— Да что тать, — досадливо отмахнулся Ермила. — Сам же ты, княже, сказывал — всех ее холопов порубал. А что отпустил, не тронувши, так оно у каждого зверя, каким бы кровожадным он ни был, тоже хоть малый кусочек доброты, да остается. Да и то взять: нынче отпустил, а на другой день иной какой полонянке спуску уже не даст, как бы ни молила.
— Дурень ты, Ермила, — хмыкнул насмешливо Виляй. — И девка твоя дурная, и жених, княже, тоже хорош. Бабе поверил. А вот тать по-княжески поступил, лучше всех.
— Разве? — усомнился Константин.
— А то, — убежденность вихлястого в своей правоте была крепка, и он принялся тут же доказывать истинность сказанного: — Девица ехала совесть свою очистить. Жених отпустил ее, потому как дурак был, ну и еще любил, конечно, — поправился он тут же. — А тать ни с того ни с сего подобрел вдруг. На его душе, поди, христианских душ загубленных не менее двух-трех десятков было. Тут уж совесть не замыть и грехов не отмолить, а он вдруг девку отпустил.
«Сработало, — порадовался Константин и взмолился мысленно: — Лишь бы теперь не подвело, на заключительной стадии».
Тихим, почти ласковым голосом, сойдя с помоста, он произнес:
— Вот теперь мне ясно, кто из вас гривны из калиты утащил, — и, находясь буквально в двух шагах от торговых гостей, он вкрадчиво проворковал: — Виляй, а где ты прикопал злато?
— Я же сам всех потащил к тебе, княже. Нешто стал бы я такое делать, коли на мне вина лежит?
— Почему же нет. От погони спасаясь, тать громче всех «Держи татя!» кричит. К тому ж, — как нельзя вовремя еще одно доказательство пришло в голову Константину, едва он бросил свой взгляд на руки всей купеческой троицы. — Один из всех троих ты, Виляй, пред судом княжьим появился с грязными руками.
— Это как же? Ведь чистые они, — взвился на дыбки Виляй.
— Конечно, отмыл ты их в Оке, постарался, да вот беда, — Константин даже в сокрушении развел руками, как бы соболезнуя, — под ногтями грязь земляная осталась нетронутой. Как ты копал где-то там, последней ночью, так земля и налипла тебе на руки да под ногти залезла. И не только. Ты на ноги свои погляди, — предложил Константин.
— А чего ноги-то? — уже присмирев, пытался еще барахтаться Виляй.
— Того у тебя ноги, — передразнил его Константин. — Грязные они. Вон обе коленки в глине измазаны. Видать, копал второпях да в темноте, а затем землю выгребал, стоя на коленях. Плохо почистился.
Виляй уныло оглядел колени и выдал последнюю жалкую попытку оправдания:
— Это я измазался, когда молился.
— Да ты ж, свинья, за всю дорожку и перстов-то ни разу ко лбу не поднес, — возмутился доселе помалкивающий Ярема и от всей души приложился своим крепким кулачищем, угодив аккурат в самую середину узкого лба Виляя. Тот как-то по-детски ойкнул и свалился к ногам Константина. Князь лишь весело улыбнулся, довольный донельзя, что удалось так хорошо все закончить, однако счел нужным все-таки предупредить обоих обворованных:
— Он, конечно, дрянь человек, но забивать его не стоит. Покойник вам место, где гривны припрятал, никогда не покажет.
Ярема вздохнул досадливо и, легко ухватив лежащего без чувств Виляя за ворот расшитой красным затейливым узором рубахи, непринужденно, без особых усилий потащил его за собой, направляясь к городским воротам. Следом за ним направился и Ермила, ворча на ходу:
— Вишь ты, хоть раз да приложился, а я так и того не успел. Эхма, досада какая.
Улыбаясь, Константин крикнул вслед:
— Эй, добры молодцы! А как же суд княжий?
Оба разом остановились, переглянулись и оторопело уставились на князя. Тот же кивнул Сильвестру, и старик, приосанившись, огласил приговор. Согласно ему надлежало все серебро Виляево поделить на две равные части. Одну отдать князю за суд правый… При этом оба мужика согласно закивали своими бородами, суля в один голос, что беспременно выполнят.
— Вторую же часть, — вещал вирник, — надлежит разделить промеж Яремы и Ермила строго по чести.
Тут оба вновь переглянулись, буркнули что-то друг другу вполголоса, и Ярема обратился к князю с неожиданной просьбой:
— Нам в его гривнах поганых нуждишки нет. Так ты лучше, княже, всю его долю себе забери.
— Негоже как-то будет, — усомнился Константин.
— Куда как гоже, — возразил Ермила. — Ежели бы не твоя мудрость, княже, он бы, гад болотный, все гривны наши до единой себе за пазуху бы положил. А так мы свое выручили, а чужого нам не надобно. Ему же половину оставлять, собаке эдакой, тоже нельзя. Это же Иуда, коли он своих так безбожно обчистил.
И вновь удачная мыслишка осенила Константина.
— Пусть так, — махнул он рукой, соглашаясь. — Но половину эту, коль мой судья сказал, что ее по праву гостям торговым надлежит отдать, мы, без резы вовсе, вручим на год Тимофею Малому. Пусть неправедные деньги честному человеку помогут из беды выйти.
— Тоже славно, — одобрил решение Константина Ярема. — А мы с ним и с гривнами мигом обернемся, — заверил он князя, не выпуская шиворота Виляя из могучих мозолистых рук, еще раз низко, до земли, склонился вместе с Ермилой перед князем, благодаря его за столь славный и скорый суд, и направился к городским воротам.
Константин, продолжая улыбаться, медленно взошел на помост, тяжело уселся в кресло — жарковато было в нарядном строгом облачении — и повелительно махнул биричу.
Тот уже давно ожидал этой бессловесной команды и вновь радостно взревел, мигом распугав ворон, тут же опять испуганно взлетевших со старенькой церквушки:
— Есть ли еще охочие на княжий суд?!
Первый его выкрик, невзирая на зычную громогласность, едва-едва пересилил довольный гомон толпы, вслух обсуждавшей мудрость нынешних княжеских судебных решений и восхищавшейся ими.
Второй выкрик почти достиг цели, утихомиривая ликующий народ, а третий прозвучал уже в почти полной тишине.
Люди затаили дыхание, надеясь, что найдется еще кто-нибудь, желающий испытать на себе справедливость высочайшего судьи, но желающих больше не было. Бирич после непродолжительной паузы повернулся к князю и виновато, будто сделал какую-то промашку, развел могучими руками.
— А почему дел так мало было? — поинтересовался Константин у вирника.
— Да вишь ли, княже, — задумчиво произнес тот, колеблясь, говорить ли всю правду. Однако общий порыв ликования как бы содрал с его души железную броню цинизма, а если и нет, то во всяком случае изрядно ее помял, и вирник, решив, что коли князь нынче пребывает в таком благодушном настроении, то этим не грех и воспользоваться и как-то осторожно, но сказать хотя бы часть правды. — Сегодня ты судил по справедливости, вот народ и ликует без меры, а прежде ты свой суд вершил… — тут он замялся, но Константин сам пришел ему на выручку:
— Не по правде, хочешь сказать?
Вирник опасливо посмотрел на князя и, еще колеблясь, лукаво заметил:
— Да нет, по правде, конечно, только правда она разная бывает.
— И по какой же я судил? — не отставал Константин.
— Да все больше по боярской. Вот охотников идти на твой суд и поубавилось. А ныне ты по их правде суд вершил, по холопьей. — Он кивнул на толпу, не уходящую до сих пор, словно ожидавшую еще какого зрелища.
