А так как в этот момент жертва была в двадцати шагах от противоположной стороны полянки и преследующий ее медведь приблизился вплотную к беглецу, рык удался косолапому на славу. Во всяком случае, жеребец Кости оценил его по достоинству и попятился назад, после чего, напоровшись на весьма острый и длинный сук дерева, торчавший аккурат на уровне конских ягодиц, окончательно потерял голову и, обезумев от страха, метнулся куда-то в сторону.
Не ожидая такого коварства от собственной лошади, Костя по инерции завалился назад, где-то через пару секунд поводья вырвало из его рук, а еще секунд через пять, успев разогнуться в седле и обхватить шею коня обеими руками, он умудрился непроизвольно вытащить ноги вначале из правого, а затем и из левого стремени. Вдобавок ко всему медведь, видимо обрадованный новой забавой, оставил мужика в покое и, решив, что лошадь и всадник на ней по качеству и количеству мяса значительно опережают первоначальный объект охоты, ринулся в погоню вслед за ним. Косте не оставалось ничего другого, как, держась за конскую шею, крепко зажмурить глаза и пытаться сохранить равновесие.
Сделать это без помощи стремян было весьма и весьма затруднительно, и он поминутно съезжал набок, но каждый раз ухитрялся выровняться в седле. Эта безумная скачка продолжалась достаточно долго, и заплутать Константин успел изрядно. Во всяком случае, спустя еще полчаса он окончательно понял, что заблудился, поскольку голоса, на которые он ехал, стали, как ни удивительно, не приближаться, а удаляться от него.
Как позже заметил Ингварь, окончательная вина за то, что Константина не нашли сразу, лежала, во-первых, на медведе, ибо именно он, решив, что добычу ему не догнать, повернул назад и надолго задержал остальных князей. Во-вторых, виновато было полузамерзшее дымящееся болото, которое Константинов жеребец, по счастливой случайности, пересек в считанные минуты, причем по единственной возможной дорожке, таившейся под грязной талой водой. Князья же подались в обход, а это заняло у них немало времени.
Поплутав по кустарниковым зарослям еще с полчаса и лишь чудом сохранив от посягательств наглых ветвей в целости и сохранности оба глаза, Костя наконец выехал на небольшую, метров десять в диаметре, поляну, более похожую на проплешину. Но тут его конь угодил передними ногами в какую-то яму, тщательно замаскированную накиданными сверху ветками. Надо ли говорить, что полет Константина был не менее живописен, нежели воздушный таран летчика, а его невольная попытка пробить землю головой выглядела так же бессмысленно, как бодание теленка с танком. Ко всему прочему он еще за что-то зацепился своим нарядным алым корзном — средневековой чапаевской буркой, только без могучих вставок, делающих плечи двухметровыми. Когда наконец он приземлился близ могучего здоровяка дуба, то лишь с большим трудом осознал, что еще живой.
Впрочем, окончательно прийти в себя ему не дали. Хриплое воронье карканье заглушил пронзительный залихватский свист, и сразу же, как муравьи, из каких-то щелей стали выползать на полянку лохматые оборванцы. Уже через какую-то минуту, едва успев привстать и прислониться спиной к дереву, он оказался лицом к лицу с пятью мужиками, которые, судя по угрожающему виду, представляли собой небольшую лесную шайку. Один из них, одетый побогаче прочих, выступил вперед и миролюбиво скомандовал:
— Снимай бронь, боярин. Будя. Относился. Ежели по-хорошему, так и мы по-хорошему, живым отпустим, хоть и без одежи, а коль трепыхаться учнешь, так и вовсе голову здесь сложишь.
Как бы в подтверждение сказанного, мужик сжимал в правой руке меч, а в левой — здоровенный тесак. Остальные имели вооружение похуже — всего-навсего дубинки и ножи, значительно уступающие по размерам тому, который был у атамана.
Константин никогда не считал себя храбрецом, безумству которых, по словам Алексея Максимовича Горького, поют славу, хотя и посмертно. Словом, не сокол, не орел и не ястреб. Так себе, обычная птица невысокого полета. Против пяти человек, которые прошли хорошую школу раздевания одиноких путников, ему было не выстоять и минуты, это он тоже прекрасно понимал. Однако, всегда считая себя реалистом и практиком, тут он почему-то заартачился.
Оно, конечно, шансов никаких, но вдруг да подмога подоспеет. Уж больно унизительной представилась ему картина, как он голышом выходит к тому же Ингварю и прочим князьям. Да, они ему никто, а братьями, да и то лишь двоюродными, доводятся всего-навсего его телу. Но он был уверен на все сто, что ни один из них так трусливо никогда бы не поступил, даже окажись в такой безнадежной ситуации. Любой вышел бы в одиночку не только против пяти, а и против двух-трех десятков человек. Хотя результат подобного геройства абсолютно предсказуем. Они, конечно, спору нет, способнее и привычнее к подобного рода забавам, но никто из них с двумя десятками не совладал бы. Достаточно скопом накинуться, и все — никакое ратное мастерство не поможет. Но все равно эти дрались бы до конца.
«Не слишком ли большими реалистами стали мы в конце двадцатого века, — пессимистично думал Константин, пока супостаты приближались. — Начальство критиковать не смей, это все равно что против ветра мочиться; наглец тебе хамит, а ты молчи, вдруг он с ножом или рядом дружки стоят; женщину в темном переулке в открытую грабят, а прохожие шарахаются с одной лишь мыслью: «Слава богу, не меня». Почему же мы так опаскудились за каких-то восемьсот лет?! Должно-то вроде как наоборот случиться, а на самом деле… Да что тут говорить!..»
К тому же первоначальный владелец тела оставил его Константину в весьма приличном состоянии и уже хотя бы за одно это заслуживал того, чтобы сам Костя не унижал его таким наглым образом.
Все это пронеслось в его голове за каких-то десять-пятнадцать секунд. Тем временем, видя, что он застыл в неподвижности и не делает никаких попыток к сопротивлению, вожак сделал еще пару осторожных шагов и остановился. При этом он продолжал держаться на безопасной дистанции.
Молчание длилось с минуту. Наконец атаману надоело ждать, и он, хмыкнув и сплюнув, прервал затянувшуюся паузу:
— Давай-давай. Шевелись, боярин. Али у тебя со страху руки отнялись?
«И никуда не денешься, надо подчиняться, — шепнул Косте участливо мерзкий человечишка двадцатого века, а затем, как бы оправдывая свой трусливый совет, добавил: — Не затем же тебя сюда заслали, чтобы ты от рук каких-то вшивых мерзавцев тут же и погиб. А так есть шанс. Может, и впрямь отпустят. Они-то не из двадцатого — из тринадцатого века. Тогда даже у разбойников какой-то кодекс чести существовал. А князьям скажешь, что, когда вылетел из седла, сознание потерял. Очнулся уже голым. Стыдно немного, ну и что. Постесняешься пару дней, и все. Зато живой».
На душе было мерзко, потому что мысли этого человечишки были на самом деле Костиными. И главное, ведь все очень правильно и логично, даже отговорку придумал, которая, если ее примут на веру, а ее примут — как же иначе, разве князь добровольно отдал бы не только свое оружие, но и одежду, — мгновенно обеляла бы его абсолютно перед всеми. Кроме одного человека — его самого. Но это уже не важно. Этот никогда не проболтается. Себе дороже. К тому же и впрямь не для этого ведь Костю сюда послали, иначе форменная ерунда получается. Явно не для этого. А останется в живых — как знать. Глядишь, изменит что-то в истории Руси в лучшую сторону. Причем изменения эти будут проведены в больших масштабах — ведь сколько хорошего он сможет сделать, учитывая немалую власть, которую имели в то время князья. Значит, надо уступить этой наглой морде, отдаленному предку современников-рэкетиров и прочих отморозков. Другого выхода попросту нет. Точнее, он есть, но глупый до наивности, а главное — ничего хорошего не несущий. Стало быть…
Константин тяжело вздохнул, стиснул зубы и, мрачно глядя на вожака, медленно расстегнул застежку, крепившую корзно на его плече. Ткань тяжело сползла и красной скатертью легла ему под ноги. Затем он проделал то же самое с верхней пуговкой на вороте рубахи. Вожак довольно осклабился. И тут Константин потащил из ножен свой меч. Голова еще гудела, но, странное дело, почувствовал он себя значительно легче. Атаман презрительно усмехнулся, еще раз смачно сплюнул на землю, попав при этом на свой синий сапог — остальные лесовики были в лаптях, — и заметил:
