– Дык, можа, и не от застуды у его свистит. Можа, ему Гликерья тово, в грудину топором угодила? – возразила та, что пострашней.
– Ты, Матрена, не лукавь,– раздраженно буркнула бабка Марья.– В плечо она ему и впрямь заехала, дак то сразу и видать – вона яко вспухло. А на грудине следов вовсе нетути, стало быть, от простуды у него.
– А Гликерья чего теперь? – боязливо поинтересовалась Матрена.– Ну как с домовины [10] своей вылезет да первым делом сюды придет, чтоб обидчику отмстить?
– Вона чего ты боисся. Дак енто здря. Не придет она,– отрезала бабка Марья.– Мужики ей кол осиновый в сердце вогнали. Да то, ежели помыслить, лишнее. Не опыр она вовсе – помутилось в голове с голодухи, вот и накинулась на мужика. Хорошо, что попался ей не из пужливых, а то всем худо бы пришлось.
– Почто всем-то? – не поняла Матрена.– Он что жа, тож опырем бы стал?
– Да что ты заладила – опыр да опыр! – рассердилась бабка Марья.– Тут иное. Сама помысли. Коли ей мужика убить бы удалось, нешто она остановилась опосля того, яко его стрескала? Да ни в жисть. Кто человеческого мясца отведал – все, пропащий навек. А силищи у ей от безумия хошь отбавляй. Он же ей почитай всю головушку раздолбал об печку, а егда мы с тобой зашли, она из последних силов, разинув рот, к его шее тянулась. Дак ведь вдвоем ее оттаскивали и то еле-еле управились. Хорошо, что ты ее ухватом по хребтине додумалась огреть, не то нипочем бы не управились.
– Ох, молчи, молчи,– испуганно пролепетала Матрена.
– Это она голодная была,– не обращая внимания на просьбу, продолжала пояснять бабка Марья.– А поела бы, дак у ее сил супротив прежнего вдесятеро прибавилось бы. Дак опосля того, как его доела, она беспременно к суседям подалась бы. Зазвала бы твою...
– Молчи, сказываю! – взвизгнула Матрена.
– То-то,– проворчала ее собеседница.– Да и ты хороша. Нешто не ведала, что у ей ишшо по осени амбар со всеми припасами сгорел?
– Ну уж там и припасов было,– иронично протянула Матрена.
– Какие ни на есть, ан были,– сурово оборвала бабка Марья.– Потому не юли, а ответствуй – ведала?
– Ну ведала,– повинилась Матрена, но тут же встрепенулась.– Дак ведь он сам сказывал, де, в крайнюю избу, мол, ты его послала, вота я и поправила его.
– Поправила,– передразнила бабка Марья.– Он окоченел совсем. Тут и не такое ляпнешь, а ты и рада-радешенька.
– А можа, ты его...– вновь заикнулась Матрена, но тут же была перебита:
– Не можа. Про долг, чай, памятаешь?
– Дак, памятать-то памятаю, тока мне ныне отплатить нечем,– сразу заюлила Матрена.– Сама, поди, ведаешь, яко с припасами. Уж и не знаю, как до весны дотянуть. Я-то ладно, пожила малость, а на девонек своих как гляну, дак ажно выть во весь голос хотца – крохи совсем. Помрут ведь без меня с голоду, как есть помрут.
– Тогда я тебе ишшо раз напомню: помощница мне надобна,– сурово заметила бабка Марья.– И долг скощу весь, и еще кой-чего дам. Пришлешь старшенькую через часок, вот и будет вам всем на зубок.
– А можа, осени дождесся, да я хлебушком отдам? – жалобно осведомилась собеседница.– Да и на кой она сдалась тебе, Марьюшка? Ведь они у меня обе хрещеные. Будет ли тебе прок с таковских?
– Дура ты, Матрена, как есть дура! – послышалось злое.– Тебе ж самой легче будет, коль из двух ртов один останется. И про хрещение зазря помянула – я ж ее в травницы к себе беру и все. Сама-то уж стара стала, чтоб по полям да лесам вприпрыжку скакать, для того она мне и надобна. Обучу чего да как сбирать, да в какую пору, а опосля и к лечбе приохочу. Вечерять да ночевать она все одно возвертаться станет, а уж поутру да днем у меня на учебе побудет. К тому ж ведаю я, Дашка твоя сама до ентих дел охоча, приметлива да смышлена, все ей в новину да в охотку – выйдет из девки толк. Ишшо и тебя на старости лет кормить станет, а ты счастья свово не зришь.
– Так-то оно так, да вот бабы сказывают, что...
– И бабы твои – дурищи глупые,– сердито перебила травница.
– Можа, оно и так, тока ночная кукушка дневную завсегда перекукует. Я енто к тому, что случись как беда, прошать особливо не станут – подопрут дверь чем ни то да петуха красного подпустят. Выходит, и Дашке моей с тобой вместях гореть?
– А уж тут как Авось [11] скажет,– откликнулась бабка Марья.– На все воля божья. Коль что суждено, дак оно все равно беспременно случится, яко ты не тщись изменить. Бывает, конечно, наоборот, токмо такие людишки – редкость. И некогда мне с тобой тут рассусоливать – сказано, чтоб девку прислала, стало быть...
– Можа, как-то инако сговоримся, Марьюшка? – затянула Матрена старую песню.
– Инако вы все втроем сдохнете чрез месяц! Я хошь и не ворожея, а конец твой близкий воочию зрю. Твой да детишков твоих.– Она направилась куда-то еще дальше, скорее всего к выходу, но на полпути остановилась и тем же строгим голосом напомнила: – Чтоб к вечеру твоя девка у меня была, не то гляди... И болезного накормить не забудь.
– Дык нечем ведь! – вновь взвыла Матрена.
– О том не твоя печаль. Сказано же, девку пришлешь, а я с ей тебе кой-чего передам. Она на ногу шустрая, мигом прискочит.
Отчетливо хлопнула дверь, закрывшись за сердитой гостьей.
Оставшись одна, Матрена – это я уже увидел, поскольку сумел все-таки повернуть голову,– брякнулась на лавку возле стола и безутешно заревела. Тут же откуда ни возьмись возле нее оказались две девчонки, на вид лет семи-восьми, которые наперебой принялись утешать женщину.
Я лежал ни жив ни мертв, готовый провалиться сквозь землю. Выходит, это как раз Матрена спасла меня от зубов Гликерьи, а я свою спасительницу, не разобрав толком, кулаком.
Теперь понятно, почему она так неуверенно передвигалась, еле-еле шаркая ногами. Да с голоду, блин, с обычного голоду, а я, идиот, навыдумывал кучу страстей.
Хотя странно – почему я ничегошеньки не помню, ведь получается, что они с бабкой Марьей перетащили меня в другую избу, а я...
И тут же словно что-то щелкнуло в голове, которая выдала туманное, больше напоминающее сон, нежели явь, видение. Я лежу на какой-то овчине, а две изможденные страшилки, одна из которых все время причитает: «Ой, моченьки моей больше нетути!» тянут куда-то. И еще хруст снега под их ногами – это тоже запомнилось.
Ладно, в долгу оставаться не приучен, авось расплачусь за все. Мне бы только на ноги подняться, а уж там поглядим, надо ли отдавать девчонку загадочной травнице или обойдемся без ее помощи.
Хотя нет. Пока что эта самая Марья нам помогает, а не наоборот, так что придется при расплате и с ней как-то того...
Да, кстати, а почему этой Матрене так не хочется отдавать свою Дашку? Травница – она ж вроде знахарки, и бабуся, которая ушла, в какой-то мере права. Живет семья бедно, вон и еды почти нет, хотя на дворе зима и до лета еще далеко, а с такой профессией деваха не только сама не пропадет, но и сестренке с мамой с голоду помереть не даст.
Ответ дала сама Матрена. Вдоволь наревевшись, она с явной ненавистью посмотрела в мою сторону и, приметив, что я лежу с открытыми глазами, следовательно, не сплю, хрипло выкрикнула:
– А все из-за тебя, ирода треклятущего! Навязалси на мою голову, идолище поганый, а мне таперича дитятко родное ведьме в учебу отдавати, христианскую душу губити. Господи, да что ж за напасти на мою головушку?! – взвыла она пуще прежнего, обращаясь к сиротливо висящей иконе.– Нешто я греховодница кака, что ты меня так-то по темечку бесперечь вразумляешь? – продолжала Матрена.– То мужика отнял, детишек сиротами сделал, таперича вона пуще прежнего осерчал. А нынче что делать повелишь – всем с гладу подыхать али ведьме треклятой душу христианскую подарить? Ить ежели отдам, то онаго греха по гроб жизни пред тобой не искуплю, а коли нет, и вовси смертушка... Стало быть, и так и так худо – так чего сделать-то?
И выжидающе уставилась на икону, столь темную от копоти, что разглядеть, кто на ней изображен, у меня так и не получилось.
