Вприкуску с оной бурдой мне был даден «хлебный каравай», но не весь – Матрена бережно отщипывала от него малюсенькие кусочки и понемногу скармливала мне. Не знаю, что там пекли в голодные годы наши бабки и прабабки, вроде бы, судя по книгам, чуть ли не восемьдесят процентов хлеба составляли отруби, толченая кора и прочие неудобоваримые вещи, но здесь этот процент явно приближался к сотне, то есть муки как таковой в этой запеченной массе не имелось.
– А ты не косороться тут, не косороться,– буркнула Матрена, приметив мою скривившуюся физиономию.– Мои дочурки и таковскому были бы рады, а он ишь...
Ну да, ну да. Вот только хотелось бы чего-нибудь попитательнее.
Правда, девчушки, чьи светлые головенки свешивались с печи, действительно наблюдали за процессом моего кормления с такой завистью и так жадно разглядывали, как я ем, то и дело сглатывая голодную слюну, что я поневоле устыдился.
Пришлось пояснить, что уже сыт, потому и не хочется.
– А енто иное дело,– удовлетворенно кивнула Матрена и повернулась к дочерям.– Ладно уж, коли гость боле не жалаит, отрежу вам исчо по ломтю.
Повторять второй раз ей не пришлось. С печки обе не слезли – спорхнули, вмиг очутившись у стола.
– Тебе, Дарья, кус помене, потому как поутру бабка Марья посытее накормит.– Матрена протянула отрезанный ломоть той, что была чуть выше своей сестренки.
Та недовольно засопела, но возражать не стала.
– А тебе, Настена, поболе,– протянула она кусок потолще меньшой.– Да не торопитесь лопать-то! – тут же прикрикнула Матрена на обеих.– Эдак и скуса не почуете. Пущай он во рту подоле полежит, да языком его во все стороны покатайте, тады куда как шибче наедитеся.
Девчушки послушно убавили обороты, но голод брал свое, и спустя несколько секунд наказ матери был напрочь ими забыт, а еще чуть погодя от обеих ломтей осталось одно воспоминание.
Или нет?
Я не поверил своим глазам, когда Даша, посопев, протянула сестренке остаток своего куска.
– На-ка, пожуй,– строго произнесла она.– Тебе рости надобно, а я – ломоть отрезанный,– явно повторила она слова матери.– Опять жа меня бабка Марья покормит.– И сурово прикрикнула на колеблющуюся и разрывающуюся перед выбором сестру: – Сказано бери, стало быть, бери!
– Ах ты, моя разумница,– умиленно всплеснула руками Матрена и вновь запричитала: – И как же я таперича без своей помощницы буду, как же я, горемышная жить-то стану, как же...
– Ну неча тут,– рассудительно заметила Дарья,– коль бабка Марья доселе меня не съела, дак и опосля выживу. А травы – дело великое. Опять жа долг нам скостила и уплатила за меня сколь обещалась – все вам полегше стало. Да и забегаю я бесперечь – чай, не за сто верст отъехала.
– И то правда, доченька,– покорно вздохнула Матрена и слабо улыбнулась: – А таперича на печку лезьте. Да закутайтесь потеплее – егда жарко, то и исть помене хотца.
Наблюдая эту сцену, я вновь устыдился своей придирчивости, а в душе поклялся, что уж чего-чего, а хлеба для приютивших меня непременно раздобуду. Пусть я и не обучен всяким там крестьянским ремеслам, но здоровье и молодость при мне, а потому любую черную работу, не требующую особых знаний и специальных навыков, выполню на раз. Например, могу таскать тяжести. Чего еще? Могу...
Но, призадумавшись, я больше не подыскал для себя никакого подходящего труда, так что продолжения не получалось. Разве что как в анекдоте – могу не таскать. Это я запросто, и даже гораздо лучше, чем первое.
Вот только за такое не платят.
Совсем.
Впрочем, утро вечера мудренее, а потому я оптимистично решил, что вначале надо просто оклематься и встать на ноги, а там будет видно, что, куда и кому таскать. Настораживало лишь то, что есть хотелось по-прежнему, причем чуть ли не сильнее, и если дело пойдет так дальше, то я еще долго на них не встану, а даже если и умудрюсь, поднапрягшись, то таскальщик с меня все равно получится никудышный. И вообще, с таким питанием у меня гораздо больше шансов окончательно протянуть ноги, чего мне совсем не хотелось, ибо обычная апатия и скука ко мне так и не вернулись.
Следующим вечером румяная с морозца Дарья вновь прискакала от этой самой то ли травницы, то ли ведьмы и горделиво вручила матери очередной туго набитый мешочек с едой, так что ужин у меня был относительно приличный.
Разумеется, я бы с удовольствием умял впятеро больше, но и на том спасибо.
Жизнь налаживалась, и у меня было время поразмышлять, как жить дальше, тем более что путем осторожных расспросов я уже выяснил, в какое конкретно время меня забросил зловредный туман.
Оказывается, на дворе стояло, как тогда принято было говорить, лето семь тысяч сто двенадцатое от Сотворения мира, а если попроще, как я незамедлительно вычислил, то зима тысяча шестьсот третьего – тысяча шестьсот четвертого годов.
Месяц же был январский, самое его начало.
Выяснил и о причинах столь раннего голода, а потом дорисовал картину вспомнившимся из учебников, и пришел в уныние. Было с чего. Голодала не Матрена и даже не деревня Ольховка – голодала вся Русь. Причем вот уже четвертый год.
Первый год семнадцатого века оказался неурожайным из-за обилия целого ряда неблагоприятных условий. Озимые сопрели из-за многоснежной зимы, а яровые погубили нескончаемые дожди, резко сменившиеся очень ранними августовскими заморозками. Но его деревня кое-как перебедовала – выручили прежние запасы. А вот к концу следующего, со столь же пакостной погодой, начался мор.
Что за эпидемия, я так и не понял – какие-то «горючки» и «бегунки», да и какое имеет значение название, люди-то умирали.
Какое-то время Ольховку выручал лен, который здесь высаживали. Он тоже уродился не ахти, но более-менее. Выручив за него малую деньгу, удалось прикупить в Невеле зерна. Но оно было втридорога, а лен шел за бесценок, потому мор – и не только от эпидемий, но и от голода – не миновал и этих мест.
А потом пришел третий год...
Рассказывать дальше с теми подробностями, которые излагала мне Матрена, я не хочу – уж очень оно страшно звучит. Достаточно сказать, что сейчас в живых осталась треть от прежней численности Ольховки. И еще страшнее становилось от безысходности – как выжить, никто не понимал и выхода не видел.
Немного успокаивало только одно – зерно для продажи все равно везли как в Псков, так и в ближайший к селу град Невель. Откуда – неведомо, но оно неважно. Главное в другом – купить его не проблема.
Осталось подумать – на какие шиши?
Глава 6
Попробуем стать спасителем
В то утро я, пребывая в Федотах, как теперь меня все называли, проснулся раньше обычного – еще бы, когда за окнами такой шум и гам, не вот поспишь.
В животе, как обычно в последние дни, уже не урчало, ибо нечему, и было пустынно и тоскливо. Впрочем, человеку свойственно привыкать ко всему, и к своему нынешнему состоянию, то есть к тянущему чувству чего-нибудь поесть, я тоже начал постепенно приноравливаться.
Совсем привыкнуть к этому навряд ли возможно, а вот как-то приспособиться – дело иное. Жаль только, что во сне контроль отсутствовал напрочь, и каждую ночь я жадно ел, лопал, жрал, чавкал, не обращая внимания на приличия, все то, от чего брезгливо воротил нос полгода или даже еще месяц назад.
Правда, с утра за это приходилось расплачиваться: желудок, разбуженный всякими соблазнами – дымящейся с пылу-жару картошечкой, поджаренной на шкварках, хрусткими малосольными огурчиками и сочными тугими помидорами, янтарно-жирной селедочкой и «Любительской» колбаской «со слезой»,– начинал печально подвывать в надежде обратить наконец-то на себя хозяйское внимание, будто от меня и впрямь что-то зависело.
И как я ни отгонял от себя заманчивые сновидения, но в первый час пробуждения невольно вспоминались и уже нарезанный на ломти здоровенный пахучий хлебный каравай, и гигантский кус сочного мяса, не помещающийся в глубокой тарелке и потому соблазнительно высовывающий свой аппетитный бок из густого, наваристого борща, щедро приправленного майонезом. Они вспоминались, и голодная слюна вновь и вновь заполняла мой рот.
