Ознакомительная версия.
Через секунду Сашенька исчез в здании, а мы с Мацкевичем с довольными рожами победителей смотрели на Женю в ожидании какой-нибудь её реакции на произошедшее, но она почему-то медлила.
— Многие девушки весьма падки на красивые, но абсолютно ненужные вещи, — наконец довольно серьёзно и чуть более протяжно, чем следовало бы, сказала она, — но я, пожалуй, отношусь к меньшинству.
Её заявление привело нас (по крайней мере, меня) в небольшой ступор, из которого я был выведен заявлением Мацкевича, о том, что:
— Все красивые молодые люди имеют разные по тяжести гомосексуальные наклонности, поскольку эти несчастные (он сделал ударение на слове «несчастные») вынуждены с детства смотреться на себя в зеркало и привыкать самим себе нравиться, то есть, приучать себя к мужской красоте, что создаёт благодатную почву для развития в них гомосексуального склада ума. Все же остальные, то есть некрасивые молодые люди, относящиеся к своему отражению равнодушно и даже с некоторым отвращением, вполне предсказуемо выбирают впоследствии красоту женскую и, таким образом, спасают наш вид от вымирания.
Понятное дело, Мацкевич некрасив. У него выразительное, запоминающееся лицо, но красоты там никакой нет, и, подозреваю, никогда не было. По мне, так он даже несколько уродлив, и тем более было странно наблюдать ореол мужественности, образовавшийся вокруг него после сказанного, который, однако, просуществовал очень непродолжительное время и исчез. Видимо, с широких покатых плеч рядового спасителя человечества его сдул сырой московский ветер.
Я одобрительно замычал, хоть мне это и несвойственно, а Женя несколько раз хлопнула в ладоши. Звук рассеялся её мохнатыми перчатками и получился глухим и отчего-то навёл меня на мысли о том, что она вообще не может создавать резкие, режущие ухо звуки. Визг, например.
Мацкевич, отправив свой окурок по настильной траектории в урну, откланялся.
— Что один, что другой, порисовались и исчезли. Как это похоже на современных мужчин! — сказала Женя.
Я, тоже, кстати, современный мужчина, молча кивнул.
После этого мы долго молчали. Было не слишком холодно, но, не знаю из кого сделанная, Женина шубка не спасала — моя спутница положительно мёрзла. Мне же, напротив, было жарко и хотелось расстегнуть пальто, а лучше вообще его снять и стоять так вот, в одном костюмчике, пока холод не залезет под рубашку и не заколючит самое дорогое.
Я предложил Жене вернуться, когда заметил, что её колотит мелкий бес. Но ей захотелось где-нибудь посидеть и выпить кофе.
— Не б-бурду растворимую, а настоящего к-кофе, — сквозь стук собственных зубов выговорила она.
Было уже около четырёх часов, а в такое время это можно было сделать только в «Чайной таун» — круглосуточном кафе на углу проспекта Вернадского и улицы Удальцова, о чём я тут же доложил Жене.
— Да хоть к ч-чёрту на р-рога, — сказала она, — только скорее.
Я забежал в здание, нашёл охранника-гардеробщика, выпросил у него зонт, и также бегом вернулся обратно. Я почему-то очень боялся, что выбегу и не застану Женю у входа, но она стояла там, где я оставил её минуту или две назад. Радость моя была велика, а стыд, того, что все видят мою довольную физиономию, ещё больше. Я закрыл, разъехавшийся в улыбке рот ладонью и сделал вид, что кашляю.
А Женя, определённо, меня ждала. Она стояла не просто так, глядя в темноту, на дождь, думая о своём, она смотрела на меня, и на её губах тоже была улыбка, только она не думала её скрывать. Она была мне рада, и это все видели. Когда я подошёл, Женя ловко, по-борцовски, ухватила меня под левую руку так, что я на секунду подумал, не собирается ли она мне её выкрутить.
— Ну что, поехали за орехами! — весело сказала она.
— Э-э-э, что? — удивился я.
— Я говорю, пошли быстрей, — ответила Женя, и мы пошли.
Раскрытый зонт оказался для двоих преступно мал. Кое-как сгруппировавшись под чёрной кляксой, мы шлёпали в «Чайную таун» напрямик, через стоянку.
— Должно быть, этот зонт модели «эгоист», — заметила Женя.
— Это, смотря с какой стороны посмотреть, — ответил я, чувствуя, как тяжелеет от воды правый рукав пальто.
Несмотря на ранний час, в кафе было уже приличное количество посетителей: трое упитанных милиционеров с короткими автоматами, пять или шесть, судя по припаркованным у входа жёлтым «Волгам», таксистов, и несколько ярко одетых дам без спутников. Были там и двое наших, с которыми я перекинулся ничего не значащими подмигиваниями.
Сели у окна. Тут же подскочил не по времени свежий официант Борис, высокий и лысый. Женя заказала себе «Американо» и пончик, а мне вдруг захотелось пива, хотя пять минут назад я о нём и не думал, и я попросил «Францисканера», но его не оказалось, и мне пришлось взять какое-то местное, разливное. Женя удивлённо подняла на меня брови. Видимо, ей было не очень понятно, как можно пить пиво в четыре утра. Я виновато улыбнулся.
Заказ принесли быстро. Я сделал большой глоток, но ожидаемой радости он не принёс. Глотнул ещё — эффекта по-прежнему не было. Что-то было не так.
«Дело не в пиве, — подумал я, — просто пиво не очень подходит к погоде, времени года и суток…»
— Хочется лета? — прервала мою мысль Женя.
Я кивнул.
— Я тоже очень люблю лето, — сказала она. — В смысле, лето вообще, но я ненавижу лето московское, короткое и дождливое. Уж лучше бы его вообще не было, а была бы всё время зима, снег и мороз. Потому что лето должно быть всегда, круглый год, только тогда оно имеет какой-то смысл.
Я посмотрел на неё с удивлением.
— Забудь, — Женя неопределённо махнула рукой, — возьми лучше ирландского кофе. Думаю, он лучше всего подойдёт к дождю.
Я отодвинул бокал с пивом и сделал так, как сказала Женя — заказал ирландского кофе, то есть обычный кофе, в который добавили виски, сахар и сливки и подали в высоком стакане на ножке и с круглой ручкой для пальца.
— Что-то не так с пивом? — спросил Борис, забирая недопитый бокал.
— Ошибся сезоном, — ответил я, — просто принесите поскорее заказ.
— Сию секунду, — и Борис исчез за стойкой.
Через минуту он вернулся и у меня на столе оказался тёмный фужер с нахлобученной сверху сливочной шапкой.
— По-моему, многовато сливок, — сказала Женя тихо, чтобы не услышал удаляющийся Борис.
— Так даже лучше — рождает правильные климатические ассоциации, — ответил я и аккуратно отхлебнул из фужера.
И вот тут всё встало на свои места. Всё вдруг стало хорошо, всё стало как надо. Видимо, перемены к лучшему отразились на моём лице слишком явно, поскольку Женя одобрительно закивала:
— Вот видишь, главное выбрать правильный напиток.
Я хотел её поблагодарить, сделать комплемент, сказать что-нибудь приятное, но вместо этого из меня полился такой поток откровений, какого я за собой не замечал уже давно, наверное, со времён больших и безобразных студенческих попоек. Вообще, я не склонен рассказывать девушкам, путь и красивым, пусть и неглупым про свою боевую молодость. Точнее, склонен, но не в таких подробностях и не так близко к настоящему положению вещей, как я это сделал в то утро практически незнакомой мне Жене.
За те два часа, которые мы провели в кафе, я наговорил ей ужас, сколько всего, прекрасно понимая, что говорить этого не стоит, и что потом мне будет очень за это стыдно. В памяти всплывали дела давние и чаще срамные, тут же оказывались на языке, и меня всё несло и несло неукротимым словесным поносом. «Про войну и про бомбёжку, про большой линкор „Марат“», про друзей и родителей, про институт, старую работу, про моих бывших, про всё-всё-всё рассказал я тогда Жене, на что она не реагировала почти никак, и это только подстёгивало меня говорить, говорить, говорить…
Женя прервала меня только один раз:
— Тебе бы пошла борода, — задумчиво сказала она.
— Была у меня борода, и были усы, — ответил я, не сбавляя оборотов, — и борода была без усов, и были усы без бороды…
Когда время подходило к шести, я дошёл до одного из самых дальних эпизодов моего детства.
— У меня была одна очень несчастная детская любовь, — сказал я, глядя на оседающую пену сливок в очередном фужере с «кофе». — Я был влюблён в одну девочку, которая была старше и меня не то, чтобы не замечала, она просто не знала о моём существовании… а я настолько сильно её любил, что твёрдо решил: когда вырасту, женюсь только на ней, чего бы мне это ни стоило. Помню, меня часто, особенно по ночам, мучила одна и та же фантазия, будто я вдруг стал взрослым, лежу в постели с женой и спрашиваю её: «Как тебя зовут?»
Женя улыбнулась.
— Понимаешь, я был ещё маленький и не знал, что за такие вопросы можно получить по голове… короче говоря, лежим мы в постели, темно, кто рядом не видно, и тут я спрашиваю: — «Как тебя зовут?» а она отвечает, допустим, Марина, или, там, Наташа, и тут мне становится грустно, потому что девочку, в которую я был влюблён, звали не Марина и не Наташа, а Лена…
Ознакомительная версия.
